— Тихо! — шикает на гогочущих у сарая мужиков Глафира. — Барин почивать изволили, а вы ржёте, что кони осоловелые. А ну идите отсель!
Распаренное тело, сильное, упругое, еще хранящее густой, коричнево–золотистый налет загара, хотя на дворе январь, приятно размякло, погрузившись в плен взбитых Глашей перин.
Мужики, бородатые, все как на подбор широкоплечие, с тяжелыми, увесистыми кулаками и огромными, упрятанными в валенки ножищами, переглянулись, кивнули и гуськом двинулись прочь с барского двора.
— Хороо–оший Мии–итька у нас! Ой, знаа–атныый! — заикаясь и растягивая гласные, молвил Трофим, самый молодой из работников, мастер–ложкарь. Митя часто приходит к нему в мастерскую, перебирает баклуши, наблюдает, как из обычной чурочки получается то касатая, с изогнутым черенком ложечка, то крестовая, то еще знамо какая. Трофим, убогий с детства, руками себя прославляет. Заикой он стал в три года, когда в лесу медведь его чуть не подрал. Шатун, огромный, с коричневой, лоснящейся шкурой, мокрой, рычащей мордой и оскаленными зубами выскочил на мальчишку, пока тот тянул по дороге санки с хворостом. Отец замешкался где–то в лесу, велел Трофимке вперед идти, а тут зверь беспокойный… Мальчик закричал, бросился бежать. Медведь припустил за ним. Если б не меткая пуля вовремя спохватившегося бати, не мастерить Трофимушке своих ложек, не нахваливать барина молодого, что почти другом ему пришёлся.
А шкура того медведя отдана Митеньке под ноги, в спальне лежит, у кровати дубовой, резной, с шишечками по бокам и лесными зарисовками по изголовью…
Лет в двенадцать Митя отпросился у няни поглядеть мастерскую, зашел бочком, встал тихо–тихо. Мужики шапки поснимали, кланяются, а у самих в руках каких только инструментов нет, чего только не выделывают они на мягком, податливом дереве. Трофим сидел в уголке, у окошка, и, прикусив язык, строгал баклушу, напевая. Когда он пел, речь становилась ладная, как у всех, переставало судорожно сжиматься горло, гласные тянулись ровно, звонко.
— Пой, пой еще! — попросил Митя и сел напротив паренька. Тот затянул про суровый зимний лес, про поземку, что вьется за санями, везущими какого–то приказчика. Тот ежится, прячет нос в воротник шубейки, но мороз все равно сковывает постепенно его члены, заставляя испустить последний вздох посреди пронизанного ледяным ветром поля…
Дмитрий слушает внимательно, сосредоточенно. Он любит эти крестьянские песни, их тягучее многозвучие, наполненность, цепляется за сюжеты и потом долго воображает их у себя в голове.
— А ну–ка, дай попробовать! — вдруг вскакивает Митя и, забрав из рук Трофимушки инструмент, сам пытается выскоблить черпачок. Пыхтит, сердится, но работы не бросает.
— Поо–омогу? — протягивает руку Трофим.
Митя согласно кивает.
Рабочие поглядывают на барина, усмехаются. Они ввек не видали, чтобы благородные жители их усадьбы в рабочие постройки заходили да руками что–то вытворяли.
Хозяйка, Елена Петровна, так та вообще деревенской жизни чуралась, все только губки кривила, если приезжала сюда на побывку, из дома не выходила, комаров да ос боялась. Муж ее, человек военный, занятой, тот и вовсе ни разу, считай, так и не приехал. Один только случай был, тогда Елена Петровна еще в невестах ходила, приехал к ней кавалерист, шпорами сверкает, черный, точно сам дьявол, конь под ним неистово ходит, на дыбы встает, а всадник только улыбается да на Лену поглядывает…
В тот день и сговорились, а свадьбу назначили на конец осени…
С тех пор барина тут никто и не видал.
… Глафира, выплеснув в сугроб воду из стеклянного, блеснувшего в лучах заходящего солнца кувшина и перекрестившись, юркнула обратно в дом. Вслед за ней в сени просочился густой, тяжелый, инеем оседающий на стенах пар. Скинув валенки и сунув ноги в чуньки, женщина пригнулась и вошла в кутью, велела тамошним кухаркам самовар нести, проверила, как поднимается тесто в огромной квашне.
— Глядите у меня! Барин хотел пирогов нонче на ужин, да чтоб с грибочками и мясцом, как он любит. Не прошляпьте, кады в третий раз подойдет тесто–то!
— Да не беспокойтесь, Глафира Потаповна! — улыбнулась старшая кухарка, Аннушка, девушка сноровистая, крепкая, красивая, но не без изъянов в полноватой, выпирающей под кофтой фигуре. — А барин–то, что, попарились ужо? Не растаял весь, как сахарная голова? В целости красота–то его осталась? — спросила она, смеясь и поглядывая на стоящих у стола девиц. Те залились краской, отвернулись.
— Чего, опять подглядывали?! — взвилась будто Глафира, погрозила кулаком. — Ух, я вас в яму–то посажу, чтоб вы свои глаза бесстыжие попрятали! Ох, дождетесь у меня!
— Да мы только краешком! Уж какой Аполлон наш Дмитрий Викторович! Да под рубашкой и не видать, жаль… — осмелела Анна, но потом, видя, что заступила за дозволенное, быстро отвернулась, поправила платок, туго стягивающий уложенную в косу копну пшенично–русых волос, и принялась шинковать лук. На глазах всех, кто был в кутье, выступили слезы.
Глафира, расчихавшись, выскочила прочь под тихий смех работниц.
Но она не станет журить их, ругать или наказывать. Все на этом дворе тихо, спокойно, добро. Так и работа лучше ладится, и Бог усадебку бережёт, чертей к ней не подпускает!..
… — Баб Глаш! Чего ты их, мужиков–то прогнала?! Пускай будут! — лениво потянувшись и сев, опираясь спиной на подушки, зевнул Дмитрий, молодой барин, живший под присмотром Глафиры, давнишней его няни, да гувернера, Романа Викторовича, в загородной усадьбе своей маменьки, Назарковой Елены Петровны, с самого рождения.
— Да от чего ж пусть?! Нет, отдохнуть вам надобно, вон, ноги опять после парной судорогой сводило, мне Степан всё рассказал! — няня протянула молодому человеку большую чашку с горячим чаем, сдобренным медом и ромашковой настойкой, по личным рецептам Глаши.
Митя с удовольствием отхлебнул напиток, откинулся на подушки. Глафира тем временем поправила одеяло, прикрыла еще накидкой ноги молодого барина, опять перекрестилась…
Митя с детства рос слабеньким, болезненным мальчуганом. Глафира Потаповна на родах его не присутствовала. Барыня разрешилась в городе, говорят, у самого лучшего врача. Но то ли не всё в «процессе» было благополучно, то ли еще в утробе матери Митенька чего не так перехватил, но болел постоянно. Елена Петровна, намучавшись с ним, отправила мальчика в деревню, в своё имение, нашла Глашку, которую знала еще девчонкой, велела барина молодого пестовать. Потом прислала и гувернера, Романа Викторовича, гусем ходившего по двору и презрительно хмыкающего всякий раз, как увидит крестьянского мужика с густой, вьющейся на кончиках бородой. А сама барыня, поцеловав наследника, укатила обратно в город. Говорят, к балу готовилась, у самого императора на примете была. Муж Елены Петровны был высокого чина военный, всё скакал где–то по степям да болотам, домой не спешил, да и жена его не ждала, только чиркнула пару строк, что рождён ею наследник, назван, как и говорено было, Дмитрием. Муж на это ничего не ответил, лишь прислал нарочного со шкатулкой.
Елена Петровна трясущимися от восхищения перед изящной вещицей руками крышечку открыла, а там богатства – кольца, сережки к ним, ожерелье – плата за мучения ее родовые.
— Ну вот и хорошо, вот и угодил! — кивнула женщина и велела тогда запрягать лошадей кататься по набережной…
… Глафира Потаповна мальчика холила и лелеяла, молоком парным отпаивала, оладьями да плюшками баловала, на мороз не пускала, но иногда позволяла с ребятишками другими поноситься по двору, покидать снежки или, ежели лето выдавалось жаркое, пронизанное комариным писком и пчелиными назойливыми жужжаниями, отпускала на речку под присмотром гувернера.
Тот сам в воду не лез, на бережку стоял, пока маленький Митя ухался в теплой, словно масло льющейся меж пальцами воде, ловил головастиков да мальков, сажал их в банку и рассматривал, улегшись на горячий песок голым животом.
Пошло здоровье Дмитрия на поправку, окреп, раздался в костях, возмужал.
А каким красавцем выдался, любо–дорого посмотреть!
Кудри каштановых волос то и дело падают на румяное, широкое в скулах лицо. Глаза, тоже темные, карие с зеленым отливом, смотрят игриво, со смешинками, губы, полные, мягкие, то и дело раскрываются, показывая белые, ровные зубы. Тело – точно сам Да Винчи своим умом идеал высчитал. Правильные пропорции, развитая мускулатура, прыгучие ноги и руки с натянутыми под кожей тросами мышц – всё вызывало у няни гордость, мол, выходила кутёнка несчастного, выпестовала, теперь и в мир не стыдно пускать!..
Но Елена Петровна мальчика к себе никогда не брала, жила в столице, подарки оттуда присылала, на праздники иногда сама наведывалась, но потом спешно отбывала восвояси, чураясь деревенской жизни.
— Пусть еще тут побудет, не время! — отмахивалась барыня на все Глафирины вопросы. — Я скажу, когда можно будет!
— Да что ж такое? — сетовала, копаясь в подклети, няня. — Уж такого сокола надо всем показывать, невесту искать да свадьбу гудеть! Чего годить–то?! Но слово барыни закон…
Отца Дмитрий так и не увидел. Тот погиб, оставив жене и сыну небогатое, как потом выяснилось, наследство.
— Прокутил! Промотал всё папенька твой! Ох, Митя, как жить–то будем?! Как теперь жить?! — картинно заламывала руки Елена Петровна, то и дело прижимала к себе сына и целовала его голову, пахнущую можжевеловой водой. Но мать быстро успокаивалась. Благо, деньги у нее водились, управляющие докладывали о хорошем наваре с имения, так что бедствовать не приходилось. Балы, модистки, излишества, украшения, приёмы – Елена Петровна растворялась в светской жизни, черпала из нее всё до капли, флиртовала с кавалерами, не заботясь о том, чтобы ввести в свет сына.
Вот он и рос просвещенным благодаря Роману Викторовичу в плане разнообразных наук, воспитанным и разносторонне развитым, но совершеннейшим дикарем в вопросах выхода в благородное общество.
Соседи Елены по имению паренька в гости не звали, всё думали, мал он еще, и в самой усадьбе не появлялись, своих ведь дел много… Так и коротал Митя дни за чтением, упражнениями и наблюдениями за жизнью, что текла мимо него.
… — И что, нянюшка, будут ли пироги сегодня? — поинтересовался Дмитрий, снова сладко зевнув.
— А как же! Тесто уж пучится, что горох в утробе! — довольно закивала Глафира. — Всё, как просили, барин! Да вы уж спите совсем! Вы лягте, я накрою… Вот так…
Глаша подтянула одеяло до самого подбородка своего воспитанника, погладила его мокрые кудри.
— Няня, спой, родная, — вдруг схватил ее за руку Митя. — Посиди со мной, а?..
Глафира послушно опустилась на стул, тихо запела – про поля, залитые солнечным светом, про тугие колоски, что тонкими усиками устремились в самое небо, про жаворонка, беспечно танцующего в облаках, про реку серебристую, с пучками камыша по кромке, шепчущую свои сказания уснувшей на берегу девушке…
Песня, рождаясь в большой, мягкой груди Глафиры, вырывалась наружу чуть хрипловатыми звуками, разливалась по комнате, медленно тонула в сумраке углов, обволакивала прикрывшего глаза Митю.
— А, что, правда это? — вдруг вскинулся Дмитрий и поглядел на притихшую Глафиру. Та сама задремала, а теперь вздрогнула, виновато выпрямилась.
— Что правда?
— Ну, что девица на берег приходит реку слушать?
— Да сказки это всё, спите! Спите, Дмитрий Николаевич! Ну какие у нас тут могут быть девицы? Только крестьянские, дык им некогда на берегу разлеживаться, дел невпроворот. Глазки–то смыкайте, сны смотрите, после бани сны чистые, легкие, точно паутинка на веточке… Спите…
На улице уже смеркалось. Короткий день быстро переваливал за середину, тонул в густой темноте, иногда зажигалась на небе луна, серебря снег, большой деревянный дом, конюшню, домишки слуг и складские постройки.
На дворе, отрабатывая еду, лаяли собаки. Шли работники с токарни, посвистывали, пересмеивались.
Глафира поплотнее затворила окошко, потрогала, горяча ли печь, накинула на голову платок и тихонько вышла. Дмитрий спал, улыбаясь и чмокая губами, как в детстве…
Ужин накрывали в большой гостиной, с выставленными по подоконникам свечами и большой, с завитушками люстрой под потолком. Стены комнаты, обтянутые коврами, и увешанные пейзажами, привезенными Еленой Петровной из столицы, надежно защищали от сквозящего по дому холодного ветра. Топящаяся в соседней каморке печь обогревала сразу несколько помещений. Стол накрыт на одну персону. Глаша трогает рукой самовар. Горяч! Под полотенцем дышат испариной пироги. Румяные бочка их высовываются сбоку, выпрастывая наружу жаркую, сочную начинку. Угодили кухарки барину. Видит Бог, угодили!
— Дмитрий Николаевич, извольте отужинать! Готово всё! — Глафира засовывает голову в комнату подопечного, отворачивается, заметив того, совершенно голого, рассматривающего себя в зеркало. — Ох, свят! Вы бы прикрылись, барин, в краску старуху вводите!
Дмитрий набрасывает халат, прячется за ширму, быстро натягивает подаваемые няней одежи.
— Глаша, а вот скажи, зачем всё это, а? — вдруг спрашивает он.
— Что?
— Ну камзолы эти, рубахи с кружевами, рюши да пуговицы позолоченные? Для чего напяливать все это, если я всё равно один! Никто к нам не приезжает. Мы ни к кому не ходим, так чего рядиться?! Принеси мне мужицкую одежду, хочу примерить!
— Да ну вас, барин! Что вам в голову взбрело?! Как же вы – да в мужицком?! Не положено!
— Да кем не положено, Глаша?!
— Ну… Мир так устроен, что ли… Каждый на своем месте, а прыгать на чужое – только ноги переломаешь. Не выдумывайте!
— А я выдумаю! Неси! Что там у вас носится? Рубахи, портки, безрукавки – всё неси. Слыхала про маскарады? Вот у меня сегодня такой будет! Скучно мне, нянюшка, ох, как скучно! Роман Викторович опять по делам уехали, на сто верст вокруг один я, хоть волком вой, маменька тоже не навещает, хотя после Рождества обещалась быть… Почему она не позволяет мне ехать к ней?
— Не знаю, милый, не знаю. Говорит, не место вам в городе, соблазнов много. А чем тут плохо? Али негоже мы за вами ухаживаем? Али не хватает вам удобства? Беспокоит что? Мож, капустки велеть принести или клюковки мороженой?
— Не надо мне капустки! Беспокоит, Глаша, беспокоит!
Городская жизнь виделась Мите какой–то заоблачно–восторженной, феерической картинкой. Там были люди, приёмы, какие–то события… Там была мама. Елену сын воспринимал как полубогиню, сошедшую с неба, чтобы лишь изредка дарить свою ласку отпрыску.
Она была прекрасна как физически, превосходя фигурой многих своих ровесниц и не имея на очаровательном личике ни одной морщинки, так и духовно – умела красиво говорить, улыбаться, даже молчала, как казалось Мите, изысканно. Вот такую жену и он себе найдет! Тело уже давно просит чего–то, горит при виде крестьянских девушек, манит и зовет, но Дмитрий этого не понимает, отвлекается на физические упражнения и размышления. Душа тоже, поняв, что не может жить одна, ищет собеседника особого толка…
Как только Елена Петровна приезжает в усадьбу, жизнь Дмитрия вспыхивает фейерверком, искрит, грозясь подпалить все вокруг, пробуждается, отряхивается от пыли и носится кувырком вокруг родительницы. Та шутит, рассказывает городские новости, как прошел бал у такого–то или такого–то, как маскарад делали и забавно все в масках друг с другом танцевали… Елена Петровна смеется, а Митя смотрит на нее восхищенно, каждое слово ловит. Потом настает время Дмитрия хвалиться. что ходил с мужиками на охоту, хотел медведя завалить, но не вышло, зато научился попадать белке в глаз с одного прищура; что был в токарной, видел, как делают работники посуду, сам попробовал, вышло неплохо! С Трофимом, заикой–работником, выточил ложку с изящным изгибом.
Глафира приносит ту самую ложку, кладет на стол. Барыня гладит рукой ровные, ошкуренные края, аккуратное донышко. Лицо ее хмурится, каменеет.
— А я еще расписывать буду! Выйдет чудо, как хорошо! — Митя улыбается, но мать почему–то, повертев безделушку в руках, быстро откладывает ее в сторону, равнодушно кивает, а потом велит подавать обед.
— Ты не рада, мама? Я думал, ты станешь мной гордиться… — шепчет сын, стоя рядом с Еленой.
— Рада, рада! Полно, Димитрий, хватит об этом…
А потом, дернув Глафиру за руку, велит больше Митю в мастерские не пускать, а ложку его сжечь.
— Узнаю еще, что мужицкими делами занимается барин, высечь тебя велю, поняла? — шепчет Елена, гордо выпрямившись и поправляя ожерелье. Власть свою показывает.
Глаша кивает, выходит из покоев своей повелительницы.
…Мать не приехала на Рождество, на Крещение. Дмитрий один стоял в церкви, крестился, держал в руках свечу. Помолиться бы? Да за что? Люди окрест него шепчут что–то, просят, каются, благодарят, а Митя как будто пустой, будто вне жизни этой живет и просить ему не о чем…
… — Вкусные пироги! Благодать! — довольно кивает Митя. Он знает, что Глаша любит, когда хвалят стряпню, сразу вся расцветает, улыбается. — А вели–ка мне поварих позвать, хочу лично их поблагодарить! — куражится Дмитрий. То ли вино в голову ударило, то ли жизнь однообразная наскучила, но просит лихая молодость чего–то сумасбродного, оголтелого.
— Да ну вас, барин! Было б кого благодарить! — хмурится Глафира.
— Я сказал позвать, значит позвать! — упрямо твердит молодой барин.
Глаша послушно кивает, через некоторое время в горницу входят, опустив глаза, притихшие девушки. Анна, вдруг прыснув смехом, улыбается, расправляет плечи.
— Вот, — Митя краснеет под ее взглядом, растерянно мнет в руках манжет камзола. — Хочу вам «спасибо» сказать, поблагодарить за угощение.
Он поглядывает на Глафиру, ища поддержки.
— А велите–ка вы, барин, — улыбаясь, говорит Анна, — одарить нас бархатом, так, чтобы на уборы красивые хватило. Вот, хотим с девушками для женихов себя принарядить.
— Ах ты, язык без костей! — вскинулась Глафира.
— Нет, пускай! Каждой по отрезу! — счастливо улыбнулся Дмитрий. — Вот и славно!..
Ближе к полуночи прискакал озябший и красный весь нарочный, привез от маменьки, Елены Петровны, письмо.
Митя быстро пробежал его глазами, погрустнел.
— Не приедет… Опять не приедет… Ну тогда я к ней! — прошептал он, скомкал письмо и, быстро одевшись, выскочил во двор.
Звезды рассыпались по небу, точно жемчуга с нитки сорвались и покатились белыми росинками по черному полотну, морозный воздух наполнил легкие, выкрасил щеки в пурпурно–красный цвет, покусал пальцы на руках.
Но Дмитрий не обращал на то внимания.
— Эй, кто тут? — крикнул он, забежав в конюшню.
— Я, Тро–офим, — глухо ответил ложкарь, выходя на свет фонаря.
— Помоги Корноуха запрячь, в город поскачу! — быстро велел Митя, снял со стены седло, рванулся к лошади.
— Не–ет, ба–арин, плохое вы–ы затея–яли! Моро–озно, за–агоните коня, сами пропаде–ете! Всю ночь скааа–акать надобно… — покачал головой Трофимушка.
— Не твоего ума дело! — рявкнул Дмитрий, но потом, усовестившись своей грубости, поник, опустил руки. — Хочу поглядеть я, что такого в той жизни, что маменька не может ко мне приехать.
— Да пустоо–ое всё та–ам, барин! Греховное! Иди–ите в дом, продро–огните!
А сам уже седлает гнедого коня, помогает Мите подтянуть подпругу, крестит напоследок и открывает ворота…
Луна догоняет одинокого путника, прячется за облаками, снова выныривает, танцуя и подпрыгивая, потом отстаёт, скрываясь за деревьями. Дмитрий не щадит Корноуха, гонит, что есть мочи. Конь выдувает жаркий пар ноздрями, дергает головой, но не сбрасывает седока, привык слушаться хозяина.
Мелькают спящие под снегом деревья, одиночные домики с горящими у крылечка фонарями, а впереди уже видно купола церковок, понатыканных окрест столицы.
Митя смутно представлял себе, где искать мать, где тот дом, в котором она нынче обитает. Пришлось спросить в трактире. Хозяин за стойкой хищно оглядел дорого одетого посетителя, предложил завтрак, но Митя отказался, спеша дальше…
… А вот и нужный дом. Все окна темны, у двери маячит фигурка сторожа, фонарь над воротами еле–еле теплится оранжевато–желтым огоньком.
— Назаркова Елена Петровна дома? Передайте, сын ее приехал! — велит Митя, рвется вперед, но сторож качает головой.
— На маскараде хозяйка, только к обеду обещались вернуться. Може, пока отдохнете с дороги? — мужик в полушубке, прищурясь, рассматривает Митю. Он никогда его не видел, слышал только, что есть у хозяйки сын, да только в столицах не бывает, живет отшельником в загородном имении.
— Нет. Я сюрприз ей сделаю, вместе и вернемся. Мне бы только переодеться. Есть в доме приличествующий маскараду наряд?
Сторож пожимает плечами, провожает молодого человека к парадному крыльцу. Тут же в доме вспыхивает свет, слуги, кланяясь, суетятся, подносят гостю наряды, маскарадные костюмы, маски, плащи.
— Велите коляску запрячь? — интересуется один из прислуживающих барину мужчин. — Мигом домчим. Матушка ваша рада будет!
— Давай коляску. Ох и суетно у вас тут! — от чего–то счастливо смеется Митя, рассматривая себя в зеркало. — Всегда праздник!
Он не обращает внимания на то, что в доме нет ни одного его портрета или изображения отца, что все тут как будто отрицает сам факт существования Дмитрия, саму возможность его бытия в жизни веселой хозяйки…
Коляска останавливается у освещенного дома. В окнах мелькают люди – мужчины и женщины, нарядные, смеющиеся. Кто–то, выбежав на занесенный снегом балкон, играет в снежки. Звенит разбитый бокал, смеется женщина, мужчина что–то шепчет ей на ухо.
Митя, задрав голову, наблюдает за топчущей снежок дамой. Маска скрывает ее лицо, но смех… Этот смех Митя знает хорошо, он отпечатан в его памяти с детства.
Митя хотел окликнуть мать, но тут стайка молодых людей увлекает его внутрь здания, в руках оказывается бокал.
— Гость! Новый гость! Таинственный незнакомец, господа! — кричат маски, аплодируют Дмитрию.
Он, уставший после ночной скачки, замерзший, а теперь разомлевший от шампанского, растекающегося по венам ликующим окрылением, улыбается.
— Да как же к вам обращаться? — интересуется милая барышня в маске с лебедиными перьями наверху.
— Граф… Граф Трофимов, — выпалил Митя. Он уже видит в толпе Елену Петровну, движется к ней, но его хватают за руки, увлекают в гущу танцующих… Лена танцует то с одним, то с другим, смеется, запрокинув голову, позволяет кавалерам шептать что–то ей на ушко.
Дмитрий с удивлением наблюдает за матерью. Она тут совсем другая, чужая, незнакомая. Митя никогда не видел ее такой… такой развязной… Ему неприятно смотреть на нее, стыдно. Но красноты, разлившейся под маской, никто не замечает.
Конечно, тут огни, шампанское, музыка и беззаботность, а в деревне тихо и однообразно. Здесь можно веселиться до упаду, а у Мити всё подчинено размеренному существованию сельского бытия…
Дмитрий отошел в сторону, поставил бокал на поднос, отвернулся к окну.
Мама не хочет жить с ним, не хочет привозить его сюда… А он сделала ей подарок – маленькую брошку в виде бабочки, выпиленную из дерева. Но разве идет это украшение в сравнение с той мишурой, что надета на матери сегодня?..
Митя сжал кулаки, тяжело задышал, хотел сбежать, но тут кто–то слегка толкнул его в спину.
— О, ради бога, простите! — Елена, прижимая к груди веер, пожала плечами. — Тут так тесно, так многолюдно! — улыбнулась она, глядя на графа Трофимова. — Проводите меня, пожалуйста, к стулу, что–то кружится голова…
Митя послушно ведет маму, усаживает её на обитый атласом стул. Она жестом велит сесть рядом.
— А ваше имя, оно вымышленное? — наклонив голову, спрашивает Елена. — Я, признаться, никогда о вас не слышала… Да и не видела вас в нашем обществе…
Митя усмехнулся.
— Я здесь проездом, а имя… пожалуй, что настоящее. А вы кто?
— О! Меня тут знают все, скрываться бесполезно, — засмеялась женщина. — Назаркова Елена Петровна.
— Я много слышал о вас, — поцеловал ее руку молодой человек.
— Да что вы?! Неужели я известна не только в этом, — она обвела рукой танцующих, — развеселом обществе? Ох, вы не представляете, как я люблю балы! А маскарады – это вдвойне очаровательнее! Здесь душа взлетает, облачившись в одежду ангела, не правда ли?
— Наверное, — пожал плечами Митя. — Я предпочитаю более тихое времяпрепровождение.
— Забавно! Так зачем же вы здесь? — удивилась Елена и дотронулась до Митиной руки.
— Чтобы увидеть вас, — услышала она тихий ответ.
— Меня?.. Ну… Ну что же…
Женщина смутилась, стала кокетливо обмахиваться веером.
— Отойдем? — Дмитрий взял мать за руку, повел в уединенную нишу у окна. — Я хотел бы узнать вас поближе. Вы замужем?
— Вдова, слава богу.
— Это радует вас? Мне казалось, я слышал о вашем муже… Он же был военным, не так ли?
— Да. Причем и дома, и на службе. О, вы, я надеюсь, не офицер?
— Нет.
— Отлично! Мой муж, знаете ли, был тираном. Он считал, что все, даже я, должны подчиняться его приказам. Это было ужасно! — Елена Петровна всхлипнула. Бессонная ночь и шампанское сделали ее чувствительной, легкомысленно–болтливой. — Не гнушался и руку поднять…
— Да что вы такое говорите?! — вспылил Митя. Глафира всегда рассказывала ему о подвигах отца, о его доблести и смелости, но не упоминала о тяжелом характере. — Это неправда! Он…
— Ах, вы всё же знали его, не правда ли? Ну так я вам открою глаза, милая маска! Мой муж, когда был не пьян, пребывал в угрюмо–тоскливом настроении, все его раздражало – я, слуги, не вовремя поданный обед, слишком яркое солнце, слишком темная ночь… Он терпел, а потом срывался. Все, кто попадались ему под руку, потом неделю согнувшись ходили, на спине спать не могли. Я не исключение. О таком не принято рассказывать, а мне плевать… Он был исчадием ада, и я не стану это замалчивать! Я никогда не ходила и не стану ходить к нему на могилу. Будь он проклят!
Елена Петровна топнула ногой, а потом, обняв незнакомца за шею, закружилась с ним, смеясь и обдавая губы Мити своим жарким дыханием.
— Но у вас же есть дети! Сын! — воскликнул Митя, вальсируя, сбиваясь с такта и краснея еще больше. Руки матери вцепились в него, терпкий, тяжелый аромат ее духов заставлял голову кружиться.
— Да… Дмитрий. Имя выбирал муж… Да и бог с ним! Давайте танцевать! Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на разговоры о пустом! И почему вас интересуют такие мелочи…
— Да как же пустом?!
— Знаете, вы молоды, восторженно смотрите на мир… Я тоже была такой, очаровалась мундиром, эполетами, красивыми словами… А потом прозрела. «Да забоится жена мужа своего…» Вот что было верой моего мужа. Я боялась, жутко, до дрожи. И сына родила ему, потому что боялась. Этот ребенок не дитя любви, а вынужденная плата за мою свободу. Муж обещал, что, родив наследника, я смогу жить отдельно от него. Он бы забрал мальчика, воспитывал его в своих, весьма строгих, убеждениях, сделал бы из него своё подобие. Зато я была отпущена на волю. Я выполнила свою часть договора. А он, вот неудача, умер. Сын мне не нужен, он живет далеко отсюда, и пусть никогда не появляется в моей жизни – образ и подобие своего папеньки. А теперь извините, у меня разболелась голова, пустите! Пустите же!
Елена Петровна оттолкнула растерянного Митю, отвернулась, и пробираясь между танцующими, исчезла…
Хорошо, что есть маска. Маска скрывает радость и боль, она – защита от посторонних взглядов, стена, за которой можно быть самим собой без страха разоблачения. Только что Елена, скрыв себя за вечной маской веселья, сказала сыну, что он – ошибка, плата, дань, что он «пустое»…
Всё поплыло перед глазами, ноги, ватные, слабые, опять свело судорогой. Митя застонал, едва добрался до подоконника и, облокотившись на него, закрыл глаза. Мужчина не должен плакать, не подобает отроку лить слёзы! Но сегодня он – маска. Он никто, нечто несуразное, вылезшее из чрева нелюбящей его женщины, он может делать всё!
Митя, вынув из кармана сделанную для матери брошь, оставил ее на широкой, выкрашенной в светло–кремовый цвет поверхности подоконника и медленно вышел из зала…
Коляска ехала медленно, пробираясь по запруженным экипажами улицам. Все рвались на гуляния, под колеса то и дело бросались дети, просили копеечку. Митя не замечал их…
Забрав коня, он отбыл домой. То ли второе дыхание открылось, то ли нарастающая злоба дала силы, но путь в имение показался коротким. Выветрился из головы туман, все вокруг стало четким и ясным, будто факел поднесли к картине, и ее персонажи выступили вперед, различимые до мельчайших подробностей…
— Митенька! Митя, слава Богу, нашелся! — заламывая руки, выбежала во двор Глафира, кинулась к воспитаннику, обняла его, повела в дом. — Ну как же так, а, Дмитрушка?! Я уже думала, что случилось! Трофим сказал, что в столицу вы поехали! А холода такие, обморозиться – дело нехитрое! Может опять баньку вам?
— Глаша… Глаша… — только и шептал Митя, уткнувшись в теплое, мягкое плечо няни. — Ты одна у меня, ты как мама, ты любишь же меня, да? Скажи, любишь?
Он испуганно поднял голову, замолчал.
— Да что вы барин! Больше жизни люблю! Всю себя отдам, только бы вам было хорошо! Да что же – горите ведь, как костер! Ох, испарина!.. Не уберегла я тебя, Митя… Мать меня в яму прикажет…
Женщина обхватила лицо Мити своими шершавыми, натруженными руками, стала гладить лоб, щеки, подбородок, молиться и плакать.
— Не прикажет. Если я умру, она только рада будет! Не нужен я ей, потому и не приезжала. Она ненавидит меня…
Глаша вздохнула.
— Так ты всё знала, да? — вдруг догадался Митя. — Ты… Ты…
— Не моя это тайна, барин… Так и не мне её вам рассказывать. Я все для вас делала, берегла, баловала, пестовала, как своих детей бы – в любви и заботе. Каждый пальчик целовала, каждую улыбку вашу запоминала, в сердце откладывала ярким изумрудом. Прости меня, Митенька, старалась я, да видимо, плохо!..
— Нет! Нет, няня! Ты вместо матери, ты она и есть, теперь я понял. Глаша, спой мне, прошу тебя, спой, как в детстве пела, когда болел я.
Глафира послушно запела. Закрыв глаза и чуть покачиваясь, она баюкала своего мальчика, дитя, рожденное по надобности, но взращённое по велению сердца, по любви и доброму расположению.
Митя, откинувшись на подушки, уснул, но не отпускал руку няни еще долго…
Елена Петровна приехала в имение через неделю. Но Митя не вышел к ней, не поприветствовал. Она больше не его мать. Она лишь чужая женщина, маска, которая никогда не раскроет себя, потому что для этого надо оголить сердце. Умеет ли она любить? Или это вытравлено из ее души навсегда? Будут ли у нее еще дети? Мите все равно. У него другой путь, другая мама…
… Дмитрий вложил деньги в токарные производства, нанял лучших ложкарей, токарей, резчиков, прославился на всю округу посудой, затейливыми резными украшениями. Делал всё – от мисок до легких, качающихся на рессорах карет. Имел собственную лесопилку, людей оберегал, рабочие его любили, ни один не сбежал в поисках лучшей жизни.
В тридцать один год Митя познакомился с девушкой, Елизаветой. Милая, звонкая, смелая, она умела стрелять из лука и ездить в мужском седле, она смеялась так, будто колокольчики звенели, умела подражать свисту птиц, хорошо стреляла и носила на воротничке платья брошку – деревянную бабочку, замысловато выточенную Митей когда–то.
— Мама подарила мне ее. Говорит, нашла на балу. Правда, красивая? — тихо спросила Лиза.
— Правда, — кивнул Дмитрий.
Эта женщина стала для Дмитрия всем, ее он назвал своей женой. А Глафира, плача от счастья, баюкала потом их детей – Ирочку и Антошу, близнецов, рожденных в любви и ласке…