– До Бородинцева один билет дайте, пожалуйста …
Женька переводила дух – уф, успела. Она ехала к бабушке. Долго сомневалась. Весь день на работе решала: ехать — не ехать. Времени было в обрез, да и Илью одного оставлять не хотелось.
Но после обеда всё же отзвонилась мужу – доложила: поедет к бабуле в Бородинцево с ночевкой. Душа туда рвалась…
Сразу после работы побежала на электричку, еле успевая. На первой утренней электричке завтра она должна будет вернуться на работу.
Женя была небольшого роста, миниатюрная, но худой себя не считала. Некоторые нюансы в фигуре, по ее мнению, даже требовали диеты. Сейчас на ее лице постоянно блуждала улыбка – смесь радости, волнения и любопытства.
На перроне вокзала толпился народ, а Женьке очень хотелось есть. Вафельный торт, которые везла она бабушке, не в счёт, но в сумке еще лежала булка. На перроне было неловко жевать при всех. Вот уж сядет …
Немного замёрзли ноги в тонких кедах. Уже наступил сентябрь, и дни стали холоднее. Ветер порывами поднимал пыль с перрона, заставляя отворачиваться, поднимать воротник. Прическа почти развалилась и она вытащила шпильки, распустила волосы, ветер тут же растрепал их. Она топталась – стучала нога об ногу, но в здание вокзала идти было уже поздно.
Может и не нужно было ехать на такую даль? Есть же телефон… И зачем она собралась, что за необходимость?
Но электричка уже свистела, сообщая пассажирам о том, что их путь теперь только туда, куда повезет их она.
– Девушка! Дайте сначала с сумками пройду, – крупная немолодая женщина в широких одеждах начала затаскивать свою поклажу, ворча, – Всем бы вперёд, а ума помочь – не хватает.
Женька стояла рядом, ждала, улыбаясь, за тяжёлые сумки не ухватилась.
Час-пик, когда все возвращались с работы, переполнил вагон электрички. Свободное место лишь там, куда женщина затаскивала поочередно свои сумки. Женя скромно приземлилась, едва убрав коленки от загроможденного сумками пространства.
Женщина сидела прямо перед ней, сердитая и усталая, все ещё передвигала свое добро. Доставать булку и есть перед ней почему-то было неловко. Рабочие играли в карты, громко смеялись, женщина с укоризной оглядывалась на них.
Мимо тянулись желтеющие поля и нивы, мелькали берёзовые рощицы, а впереди, у самого горизонта, в серое небо протянулась из-за леса высокая колокольня, и пошла, заманивая созерцанием, выныривать из-за лесистых холмов.
И вспомнила Женька, как маленькая, слыша колокола церкви в Бородинцеве, спрашивала бабушку:
– А зачем это? Зачем они звонят?
– Звонят-то? Духов злых от нас разгоняют, и на службу кличут…
– А что тут у вас злые духи живут?
– Не-ет! Ишь вон – колокола, боятся они их.
– А у нас нет колоколов таких. Значит у нас духи живут? – маленькая Женька пугалась.
– Е-есть, Евгеньюшка, есть колокола. Они везде есть. Подрастешь вот –услышишь. А как услышишь, так молись, добра всем желай.
С тех пор Женька везде слышала колокола, искала колокольни, а найдя, просила у Бога чего-нибудь хорошего. Про себя, конечно, чтоб никто и не догадался.
Женщина, сидящая напротив, достала пакет с пряниками и начала жевать. Женька решила, что это знак. Достала свою булку и с улыбкой начала есть тоже. Дама смотрела на нее, почему-то, с укоризной.
Как же хотелось поскорей оказаться у бабули! По полу вагона очень сквозило, и ноги ее никак не могли согреться. Студиться и болеть было очень некстати, и Женька сняла кеды и подогнула ноги на сиденье. Пока усаживалась, колени ее задели стоящий перед ней чемодан. Совсем чуток.
– Девушка, – женщина жевала, – Вы что! Чай не дома, на диване. Давайте ещё ляжем…
– Извините! Но тут так дует…
– Дома на печи тогда сидите, раз дует Вам.
Женьке вообще не хотелось сейчас ругаться. На работе она устала, ноги там были в каблуках, они гудели, булка от голода особо не спасла. Она закрыла глаза. Скорей бы доехать… И как же жаль, что завтра на работу…
Вдруг так явно вспомнилось состояние, когда она маленькой просыпалась у бабушки в деревне. Она просыпалась от каких-то роящихся звуков дворовой живности. Потягивалась, зевая, тёрла кулаками глаза. А в ухо, сквозь туман сна, на разорванные ее видения падали уже, как роса, слова бабушки:
– Вставай, Евгеньюшка, оладушки стынут.
И этот покой души, который был там, тогда, в те минуты, неповторим. Он был возможен только там, в детстве, и только с бабушкой, с ее бабушкой.
Электричка останавливалась, невнятно звучал голос в динамике, входили и выходили пассажиры, унося и внося с собой запахи и звуки.
У Женьки было так просто и тепло на душе, что и все вокруг казалось ей добрым. Она смотрела за окна на пролетающие деревушки. Окно было грязным и невольно Женя вспомнила опять выражение бабушки:
– Коль на Пасху окна не помыл, так и счастье свое не увидишь…
Но Женька видела сейчас свое счастье впереди. Она была счастлива. И кусочек этого счастья везла бабушке. И хотелось это счастье дарить всем.
Но мир ее соседки, видимо, был другим – она начала грязно ругаться с молодыми парнями рабочими, в речи которых и впрямь проскальзывали нелитературные словечки. Борясь за чистоту языка, женщина в «красноречии» их явно перещеголяла. Рабочие насупившись, притихли, но периодично ударялись в гогот, раздражая Женину соседку.
Женьке было неприятно, но отсесть было некуда, а стоять и вовсе не хотелось. Жаль, что с собою нет наушников. Нельзя ей было слышать эту ругань. Ох, нельзя…
Скорей бы приехать … Мысли о бабушке всегда спасали, вот и сейчас она решила думать о ней. Что там она говорила про плохих людей? Ага – нет людей нехороших, есть только несчастные.
Наверное, и эта женщина несчастна. Конечно, несчастна. Она переживает за сумки, за то, как будет выходить из вагона.
Позвонил Илья. Из-за шума поезда он плохо слышал Женю, но кричать ей было неловко. Говоря по телефону, она косилась на соседку, а та – на нее. Женя обещала мужу перезвонить.
Евгения ещё не доехала, а женщина засобиралась. Подхватила одну из сумок, потащила в тамбур. Вернулась…
Мужчины косились, но никто не встал, не предложил помощь.
– Ребят, – как-то легко и свободно попросила Женька, – Может поможете женщине?
Они переглянулись. Ещё не угасла обида, но все же они неохотно встали, легко подхватили тяжёлые сумки в понесли тамбур. Поезд ещё не остановился, и Женя видела сквозь стекло дверей, что парни разговаривают с дамой уже довольно дружелюбно. Они даже помогли ей спустить сумки на перрон. Женя смотрела из окна. Женщина кивала, благодарила помощников.
А потом вдруг подняла голову и начала рыскать глазами по окнам вагона, она искала ее, нашла, помахала рукой и явно проговорила «Спасибо». А потом ещё махала, когда электричка отправилась. Махала ей и Женя.
И стало у Женьки на душе опять светло. Уф, слава Богу! Нельзя ей расстраиваться.
Уже близился скорый осенний вечер, лёгкая померклость коснулась неба, когда вышла она на станции 1567 км… До дома бабушки она добежала в три прыжка. Она насиделась, ноги просили скорости. Да и деревня была недалеко от станции, и тянуло к бабушке очень.
Бежала, и вдруг замедлила шаг – ударили колокола. Они ударили так явно, так близко, что казалось – бьют прямо над деревней. Колокольный звон лился, наполнял воздух благостью. Женя остановилась, оглянулась на колокольню, и вдруг перекрестилась, сама смущаясь своему действию, поглядывая по сторонам – не видел ли кто?
Вошла во двор, когда уж смеркалось. Набитый днями живностью двор уже спал. Даже Фенька не вылез из конуры.
– Бабуль! – дверь в дом у бабушки вечно открыта, – Бабуль!
Дома никого. Женя сбросила рюкзак, вышла на крыльцо, присела отдышаться на дубовую, с темными глазницами скамейку, которую делал ещё дед. Фенька все же услышал, лениво вылез из конуры, узнал, завилял хвостом, подбежал. Женя опустила холодную руку в его теплую шерсть.
И тут в калитке показалась бабуля с банкой солений в руках. Видела она уж плоховато, внучку сразу не разглядела, а потом всплеснула руками:
– От-те, на-те! Евгеньюшка приехала!
Женя обняла бабулю – плечи теплые, круглые.
– Ох, ох! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий… Чего не позвонила-то?
– А я сюрпризом, бабуль. Дай, думаю…
– Пойдем, пойдем… А я к Людмиле бегала, у нее горюшко – зять курей рубил, а она жалеет, так и живём…
– А чего рубил-то?
– А свадьба у них у Кольки, вот и рубили. Хороший парень вырос. Так и живём, – бабушка приговаривала и поднималась на крыльцо, – Вот ведь, вот… Предупредила бы. Я б пирогов напекла, а сейчас … Сейчас лапшичку есть будешь молочную.
– Буду, бабуль, буду…
— Чай притомилась, пока добралась?
Женя улыбалась. Все ее утомление здесь, в этом доме, растворялось. Вязаные половики, крашеные полы, родные такие старые обои, портрет бабули и деда в резной металлической рамке и неизменная герань. А ещё кисловатый знакомый запах избы и тепло, идущее отовсюду, обволакивающее и обнимающее.
Женя умылась, а когда вышла, в тарелке уж дымилась горячая лапша, кусок ржаного хлеба лежал рядом. А бабуля все ставила и ставила чего-то на стол, хлопала холодильником. Налила в прозрачную миску мед, мед у бабушки самый вкусный. Женька не удержалась и намазал его на хлеб сразу, облизала ложку.
– Ешь, худоба ты моя!
И звучало это так приятно, и спорить не хотелось совсем.
– Как мать-то? Илья твой как?
И ведь с мамой общаются каждый день по телефону, а все равно – «Как мать-то?» И Женя знала – надо рассказать. И рассказала уж известные бабушке домашние новости.
– Ну, а ты-то? Ты-то как?
– Я? – Женька опустила глаза, выдержала паузу.
Старые глаза бабушки внимательно смотрели, улавливали потаённый смысл. И наконец в черных бабушкиных глазах загорелись искорки догадки и радости.
– Неужто? Неужто?
– Ага! – Женька кивнула, посмотрела на бабулю из-под бровей, как будто стеснялась, как будто маленькая.
Здесь она и правда чувствовала себя маленькой. И так странно было, что вот сейчас она докладывает бабушке об этом. И в подтверждение того, что двадцатидвухлетняя внучка, и правда, маленькая, бабушка обняла ее неловко, через стол.
– Девонька ты моя, девонька! Совсем взрослая стала.
Кто б услышал! Но она не спорила. Ага, стала…
– А срок-то какой?
– Шесть недель. На море мы…, – дальше правильное слово не находилось.
– Шесть! Уж шесть, это полтора месяца, считай. Илья-то знает? – Женя поняла, бабуля уж подсчитывает.
– Знает. А срок на март ставят, бабуль, – Женя косилась на свой совсем ещё плоский живот, – Как задержка, я скорей – тест. Положительный. Записалась в женскую, и все подтвердилось.
– А родителям сказали?
– Нет. И это…, бабуль! Большая просьба – не говори ни в коем случае маме. Мы решили, что на День рождения папы Гены скажем. Там все как раз соберутся, вот и… Чтоб торжественно.
– Не скажу, не скажу… Надо же! Ох ты! – бабуля уж начала хлопотать, – Шерстяные носки сейчас дам, и халат, и ночнушку. Ты ешь, ешь… Ох ты! Новость-то какая!
Они с бабулей отмечали – ради такой новости закипятили самовар. Пили чай с вафельным тортом. Женя уже переоделась в трикотажную ночнушку и фланелевый халат. И было на душе у нее так хорошо, так сладко и тепло, что тут же за столом она начала клевать носом.
Бабуля спохватилась, начала взбивать постель, а Женя ворчала, что и сама она способна приготовить себе постель. Но потом махнула рукой, поняла – бабушке это важно. Да и она за этим и ехала сюда, чтоб почувствовать себя вот так, как никогда и нигде себя чувствовать невозможно.
Она помогла убрать со стола, сполоснула посуду, вопреки бабушкиным уговорам отдыхать, и улеглась.
– Посиди со мной, бабуль.
И бабушка присела на постель внучки. Она гладила ее волосы теплой родной такой морщинистой рукой.
– Бабуль, а как ты узнала о первой беременности своей, помнишь? Ведь тестов не было тогда.
– Я? Так ведь как… Да никак. Ходила и ходила. Вроде поняла уж, а молчу-у. Не принято как-то было говорить-то об этом. А потом теленка мы принимали, помню, так бабка Нюра ветеринару и говорит: «Не давайте, мол, ей теленка-то тягать, она уж и сама на сносях». Ох и стыдно мне было тогда, обижалась на бабку-то, ворчала.
– Почему же стыдно? Ты же замужем была.
– Так все равно. Время другое было. Стеснялись мы этого, прятали. Уж живот на лоб лезет у баб, а они всё скрывают.
– Не пойму – почему… Мы вот с Ильёй фотосессию хотим, когда живот будет.
– Фотосессию? Ох… Не знаю, Женечка. Времена сменились, сейчас уж и не поймёшь – как правильно. Раньше-то сглазу боялись. Но думаю, главное – чтоб жить с совестью.
– Бабуль, а первые роды тяжёлые были у тебя? Ты ж говорила, что дома дядю Сашу родила.
– До-ома, – бабуля смотрела куда-то за темное окно, как будто видела там прошлое, – Рожала когда, Митя мой учиться уехал в город на тракториста. А мы в амбаре колхозном лопатили семенную пшеницу, чтобы она не задохнулась. Мы по одному сусеку отлопатили, второй ещё… А тут бригадир приходит и говорит: » Ты когда рожать-то будешь, Семёновна?» Говорю: «Да как созреет, так и рожу» У нас ведь как… Мы ж по врачам тогда не ходили, – бабуля вздохнула.
– Ну-ну, а дальше?
– А он, не знаю даже, почувствовал что ли? Побежал за фельдшерицей, она ко мне во двор и пришла. А мы с амбара-то идём, меня как стрельнет в спину! Бабы уж дойти-то помогали. Так дома Саньку с фельдшерицей и родила. Через час уж. Поорала, конечно. А мать твою уж в роддоме, в городе. Но это потому что председатель у нас новый был, молодой – распорядился. А так бы ни в жизнь не поехала…
– Господи, до родов работала, получается. А я сегодня даже сумки женщине понести отказалась. Думаю – нельзя же тяжёлое.
– Нельзя, нельзя … И правильно. Мы другими были, двужильными. Хотя и у нас бабы детей теряли. Бывало…
– Но она, женщина эта, не обиделась, вроде, хоть и не сказала я причину. Ей мужчины там помогли. Ты знаешь, сейчас пишут, что беременные должны испытывать лишь положительные эмоции. Но ведь так не получается, бабуль… Вот я ехала к тебе – думаю, скажу бабуле новость, получу самые яркие те самые положительные эмоции. А по дороге вот такая дама мне встретилась… Не очень приятная.
– Эмоции… Эмоции… Напридумывали себе. Разве беременная не по земле ходит? Аль летает? Как же можно оградиться, не думать о близких, о доме, не переживать? Бог дал нам чувства и ответственность дал, знать и ребенок уж внутри таким растет. Он любовь материнскую чувствовать должен, а какая же любовь без труда да заботы и переживаний? – бабуля встряхнула одеяло, – Нет, Евгеньюшка, нельзя, чтоб вокруг тебя все крутились, а ты – королевной этакой. Неправильно это. Когда Господь посылает женщине дитя, он ведь часть своей силы даёт, чтоб помогла она сделать этот мир лучше…
Бабушка ещё долго говорила, а Женя засыпала и думала: все правильно сделала она в электричке, и какое счастье, что приехала сюда– к родному своему человеку, бабушке. И ещё не раз приедет. Голова утопала в пушистой подушке, и, под монотонный голос бабули, Женя уснула.
Бабушка призакутала свою беременную внучку, бережно заткнула одеяло и перекрестила.
– Вот и ладно! Вот и Евгеньюшка понесла. Это ж надо… Сама-то совсем девчушка, а уже… Господи, благодарю тебя!
А потом она ещё долго лежала, никак не могла уснуть. Вот ведь, приехала внучка к ней, к первой, чтоб сообщить… И было это так приятно.
И думала старая женщина о чем-то далёком, о тех временах, когда были они молоды, полны сил, работали и праздновали, рожали и теряли, мечтали и надеялись. И теперь то же самое и у внучки.
И ничего не изменилось, хоть и кажется, что жизнь стала другой, что время бежит быстрее. Нет, не изменилось – осталась и любовь, и верность, и надежды на своих детей… И несчастья те же, и радости. И прижмёт ее внучка к своей груди, к своему теплу младенца, как и она прижимала своих, как и дочь ее, и невестка.
Вот только б не было больших людских бед, войны. Она перекрестилась.
И пусть всё будет так и дальше.
Спи спокойно, Евгеньюшка, моё дитё. Спи уже вместе со своим малышом.