Митяню знали в деревне все. Казалось, что жил он тут вечно. С удочками через плечо, в болотных своих сапогах встречался часто и старым и малым.
То с леспромхозовскими мужиками судачит, то на элеваторе торчит. Бывало с Палычем возит бидоны с молоком с фермы, или на станции, на водокачке помогает чем. А бывает и просто сидит на завалинке и его огонёк сигареты вспыхивает, освещая ещё и не старое лицо.
Митяня, считай, был уж дедом – мужик за шестьдесят. Три года назад схоронил он свою жену – Татьяну. Разболелась и померла, как-то совсем для Митяни неожиданно и быстро. Таню свою он жалел очень. И сейчас ходил на местное кладбище, за реку, рвал траву и подолгу сидел возле могилы на куцей маленькой скамейке, которую соорудил для себя.
Говорил привычно грубовато:
– Чего лежать-то? Належалась, чай. Домой пошли.
Потом вздыхал, понимал: Татьяна, как никто, знает, как одиноко ему, как опустел дом, как потерял Митяня весь смысл жизни своей без нее.
Детей у них с Татьяной было двое. Дочка уехала в далёкий Уренгой вместе с мужем. Бывала дома редко. Когда мать слегла, приезжала, и отца звала с собой. Да куда он – от Тани своей? Не поехал.
Сын погиб в Афгане молодым. Горе тогда еле пережили. Держался он только ради жены, совсем ей тогда худо было – в районной больнице лежала. А Митяня ездил к ней на попутках, навещал. Татьяна смотрела на мужа. Видела, как стесняется он врачей, белых коридоров, как неуютно ему тут, как будто пришел совсем из другого мира. Он привозил ей яблоки, мед, жареную рыбу, робел перед соседками по палате. А потом ночевал на станции, добираясь обратно домой. И так жалко ей было своего несчастного Митяню, что начала проситься у врача она домой. Вместе уж надо горе горевать, держаться как-то вместе.
А сейчас дом без жены опустел. Ушел свет, который шел от нее, хоть и бурчала порой на мужа. Но все как-то потихоньку. Нешумливая она была.
После ее смерти хозяйство он распродал, да раздал за так. Оставил себе птицу, да огород. Ему хватит. Рыбачил, собирал грибы и ягоды, огородничал мало, но все же огородничал.
И вот однажды весной, когда Митяня, низко склонив голову и таща тяжёлый садок с рыбой, возвращался в свою холодную нетопленную избу, встретила его во дворе жена соседа и приятеля Сереги Капитонова – Лизавета.
– Так и знала, что рыбалишь. Чай уж полон холодильник.
– По-олон, – протянул Митяня, – Возьмёшь? Серега-то ловит?
– Не надо мне, Сашка нынче притащил. А у Сереги спина совсем разболелась, картошку сажали, дома лежит, – Митяня уже открывал дом, раздумывая, что ж за дело такое у нее, чего пришла?
Лизавета топталась позади.
– Мить, поговорить бы, в дом-то пустишь?
Митяня уж давно не приглашал в избу гостей. Сейчас там у него было совсем худо, не убрано. На столе кухни громоздилась горой посуда, а он все махал рукой: – «А-а, скоро вымою, скоро уберу». Но затянул, зарос грязью. Дорожки скручены, стружки по всему полу центральной комнаты. Вырезал Митяня новую скамью, да вдруг замёрз в сарае, перешёл в дом, да так тут и остался. Включал телевизор, да стругал не спеша. Никто ж не гонит, никому до порядка нету дела.
– Заходи, коль не боишься. У меня, знаешь ли, хозяйки нету.
Лизавета перешагнула порог, огляделась.
– Нету, нету-у… То-то и видать, – закачала головой, – Захламился ты, Митяня. Ох, захламился. Всё делаешь чего-то…
– Та-а… , – неопределенно махнул он рукой на комнату. Хоть мастером по дереву он был и справным, но сам высоко свое ремесло не ценил.
Лизавета уселась на табурет, отодвинула грязную посуду, а Митяня начал посуду со стола переставлять к печи, заволновался. Неловко было, что застала гостья дом вот таким. Неловко было, почему-то, перед Татьяной. Хозяйкой она была аккуратной, чистоплотной. Ох, и поругала б его, если б видела сейчас избу. А уж пред Лизаветой вообще б застыдилась.
И Митюня вдруг подумал, что встретятся они где-то, расскажет ей Лизавета, что в доме такое… А потом одумался – где встретятся-то? Вот дурак! И отлегло… стало уже без разницы. Поставил он на плитку чайник.
– Ну, не буду тянуть, тебя томить. Чего пришла-то я, – и ему вдруг показалось, что Лизавета волнуется, заколыхалась высокая грудь, – Ты ведь Таисью-то знаешь Виноградову?
– Как не знать. Вдова Колькина. Чай брат мой двоюродный.
– И то, и то… Уж и забыла. Так вот от ней ведь я пришла. Сам знаешь, баба она ещё крепкая, помоложе тебя будет. Хозяйство у ней не абы какое – коровок держит, свиней. Бездетная. Вот и … Вот и подумали мы: а чего вам по одному-то куковать?
Митяня споласкивал кружки, а как смекнул – о чем Лизавета, чай накрывать бросил, достал папиросу, присел, прикурил. Знать Таисья сваху прислала. Вот те и на…
А Лизавета продолжала.
– А чего себя хоронить-то? Посмотри-ка… И двор запустил, и хату… А у нее ведь какой дом-то – дубовой, рубленый. А хозяин-то нужен дому. А ты плотник хороший, да и так, если взять… Не старики ещё, чай…
Митяня покраснел, не смотрел уж больше на гостью, спрятал глаза, понял о чем Лизавета.
– Да и годы идут. Воды принести кому? А тут все вдвоем, поддержка друг дружке. Подумай, Митяня… Не торопим, но и ждать – себе же хуже. Садочное время – помог бы, смотришь, и урожай общий. Так что – не тяни…
Рыбу Лизавета забрала, сказала Таисье передаст, подарок от него. А ему велела ответ дать побыстрей.
После ухода Лизаветы Митяй разволновался. Лучше б и не приходила. До того сложную задачу она ему задала, никак не мог он ее решить.
Таисья – баба видная была всегда. Но уж больно не похожа на его Татьяну. Жена его была тихой, скромной, богобоязненной. Приговаривала все: «Всем Господь воздает по делам их. Делам их рук и по грехам в их душах…» Митяню ругала негромко – бурчала, упрекала, но голос не повышала никогда.
А Таисья Кольку гоняла то и дело. Но и было ведь за что – пил Колька, оттого и помер. Поговаривали, что и беременную ее когда-то пьяный толкнул так сильно, что потеряла она дитя, вот больше детей и не было.
На утро опять отправился Митяня на реку – там думалось лучше. Он в этот раз пропускал поклёвку, все думал о жизни своей. К дочери, он уж решил – не поедет. Чего ему делать-то в квартире, да ещё и на севере. А жить одному тоже тягостно. Возвращаться в пустую выстуженную избу ему, ох, как было тяжко. Поэтому и пропадал то с мужиками в леспромхозе, то на станции – на водокачке, то на элеваторе. С людьми было легче.
А дома не давали покоя воспоминания. Годы прожитые и трудны были, и хлопотны, и несвободны, и вовсе не сыты: каждая копейка доставалась с трудом, но это была их жизнь, их молодость.
И надежда на лучшее время, раскинув крылья, помогала в этой трудности.
А теперь рвет сердце неутешимая боль. Жаль жены, жаль молодости. И ведь не старик вовсе, силы ещё есть, а от этой боли совсем стариком стал. Или почувствовал себя стариком.
Ночами ему не спалось. Скрипел жук в стене, скулила собака, трепыхались старые ставни. Митяня вставал, включал телевизор.
Этот ящик он не любил. Но телевизор отвлекал от грустных раздумий. Там показывали сущее безобразие. Такое ощущение, что никто не работает, все только и делают, что веселятся. Много народу и все развлекаются. Наплодились лохматые песенники, извиваясь и дергаясь под грохот техники кричат какие-то страсти, а молодежь дрыгается и подвывает. А потом – смена картинки, и «Покупайте! Покупайте». А клацнешь – война. Ничего не поймёшь. Кто-то покупает, а кто-то стреляет. Светоизвержение какое-то!
Вот и сейчас от дум о предложении Лизаветы, не спалось. Митяня включил телевизор и, привычно поругивая современность, уснул, так ничего и не решив.
А на следующий день Таисья пришла сама. На красивом овальном блюде, украшенный запеченным луком, сазан, пойманный Митяней.
Татьяна белая, ладная, взволнованная слегка.
– Ты, Митянь, Лизавету не слушай. Это они с Серегой своим придумали. А я ведь что? Возьми да скажи – не против, мол. Вот они и загоношились…
Эти слова ее, да ещё сазан, и сделали свое дело – вечером Митяня сам пошел к Таисье свататься.
В доме Таисьи жарко топилась печь, уютно пахло кисловатым деревенским жильем — хлебной опарой и деревом. Хозяйка встретила его приветливо. Она была полноватая и широкоплечая, и в домашнем халате казалась немного роднее.
Над белой кружевной постелью – фотография ее и бывшего мужа Николая, а справа на стене – пожелтевшие фото родителей. Митяне все казалось, что смотрят на него осуждающе глаза с фотографий.
А Таисья старается, ставит и ставит на стол тарелки с капустой, огурчиками, ломтями сала, угощает пирогами. Митяня столько блюд сразу только на свадьбах и видел.
Таисья плавает по застеленным коврами полам, тихо улыбается.
– Ты Митяня подумай. Ведь вишь сколько добра у меня. Хозяйство. А одна-то не справляюсь, ноги сдают. Вместе-то ведь справнее… Я картошки уж меньше сажу, а вдвоем-то и весь участок засадим. Чего земле пропадать…
Она говорила и говорила. О своем говорила, о наболевшем. А Митяня соглашался, прятал худые свои носки – и то верно. Разве сравнить его избушку с добротным устроенным Таисьиным домом. Права она…
Согласился Митяня жить вместе. Давай попробуем – просто сказал. Но Таисья сомнение его не услышала. Вместе – значит вместе. Развела активность.
Углядела в его доме то, что в хозяйстве гоже, позвала Ваську Дерюгина и потащили они в ее дом хороший диван Митяни, телевизор, тазы, ведра, горшки всякие. Этого добра ему было не жаль. А вот когда потащили инструмент, защемило.
Перетягивать инструмент из сарая своего Митяне совсем не хотелось. Зачем? Тут каждый гвоздь им забит, расположено всё по уму.
Но Таисья уже решила, что в дом его пустят квартирантов, что сарай им отдать придется.
– Чего дом простаивать – простуживать? Чё нам деньги лишние?
Таисья сразу в оборот Митяню не брала, но сама крутилась так, что в стороне не постоишь. Митяня и о рыбалке забыл, и об увлечении столярном.
Спал он на своем диване, решил с близостью погодить. Ночью поднимался, слушал переливчатое похрапывание Таисьи, выходил на застеклённое крыльцо. Он смотрел сквозь стекло на убранный двор и попыхивал папиросой. Затягиваясь, он видел в окне свое усталое, осунувшееся за последние дни лицо, которое совсем не было похоже на лицо счастливого новобрачного.
Понимал он – не в радость ему эти отношения. Такая жизнь – не в радость. Откуда б ни шел Митяня, ноги несли его к старой хате. Он сплевывал в горячах, смотрел в сторону высокого дома Таисьи и сердце сжималось. Идти туда не хотелось. Хоть и ждёт она, хоть и пироги, хоть и уют…
И Митяня начал выискивать себе дела, заворачивать то туда, то сюда. А ещё начал заглядывать в чайную за стаканом беленькой. Таисья на него дулась, но сильно не ругала, только работой заваливала. А Митяня старался все исполнить. Не спорил. Понял уж – для Таисьи в жизни накопления – самое важное.
– Вон, Семеновы ковер по скидке взяли, а мы все в чайных сидим, деньги просиживает, – бурчала она вечерами.
– Так а нам-то зачем? Всё уж в коврах.
– Так ведь синтетика вон на пороге, сто лет лежит. А привозили турецкие. До чего хороши! Чего ты понимаешь…., – махала она рукой.
Митяня молчаливо мялся. Он и правда ничего не понимал в этом, не умел доставать и устраивать свой быт.
А когда Митяня опять начал ходить на реку, настояла Таисья – рыбу продавать. До того запилила, что Митяня согласился ездить на станцию – там раскинулся небольшой рынок. Согласился через силу, а после ему дело это вдруг понравилось.
На маленькой привокзальной площади стояли разномастные обшарпанные рыночные ряды. Сюда съезжался народ из соседних сел, можно было поговорить «за жизнь», встретить старых знакомых.
Митяня вставал спозаранку, тихонько одевался в сенях, спускался по ступеням, боясь их скрипа, шел в сарай за снастями. Вокруг ещё было темно, меркли ряды домов по улице. Деревня спала уютным предрассветный сном.
Одет он был тепло, хоть и лето уж вступало в свои права, но дни ещё стояли прохладные.
На реке были свои тайники, он забрасывал удочки, усаживался и казалось ему, что ничего в его жизни не изменилось, что вернётся он в родную хату. А потом, поднимаясь от реки, глядел в сторону деревни и, не без удовольствия, сворачивал в другую сторону, на грунтовку, ведущую к трассе – шел или ехал на попутках на станцию.
Был он голоден, но покупал себе рыночные полюбившиеся беляши только тогда, когда рыба была продана. А потом и вовсе начал менять беляш на рыбу.
Вырученные деньги отдавал поначалу все до копейки Таисье. У него и Татьяна распоряжалась деньгами сама. Только лежали они на знакомом месте, в открытом доступе. Таисья же заворачивала деньги в тетрадный лист, совала в пакет и уносила куда-то в дебри своей каморки – копила на мотоцикл. Очень хотелось ей не сдавать молоко в магазин, а возить на станционный рынок. Митяня и пенсию отдавал ей. Раз уж вместе…
Мелочь она складывала в банку – на хлеб и папиросы. Только на папиросы этой мелочи не хватало. А когда она начала бурчать, что на курево большие траты, стал на «рыбные деньги» покупать на рынке себе и папиросы.
В его дом Таисья пустила квартирантов – на лето дом сняла городская семья. Поговаривали, что останутся тут до октября.
А Митяня жил с Таисьей, как отбывал наказание. Не ленился, вроде. Хозяйствовал, косил, возил на тележке молоко, гонял коров, чистил свинарник. Крутежу хватало от зари до зари. Но Таисья было не очень довольна. Всегда находились недоделанные дела, всегда – придирки.
Она пекла пироги, баловала мясом, но почему-то эти кулинарные ее старания Митяня не ценил. Ел быстро, не глядя – чего ест, да шел на свой диван. Таисья убиралась на кухне, а потом приходила к нему в большую комнату, усаживалась в кресло с кружкой чая и сдобой, включала телевизор. Смотрела с интересом шоу и концерты, комментировала, знала наперечет всех певцов и их семейные тайны.
А Митяня слушал ее комментарии пока не засыпал.
Посмотреть со стороны – уютный семейный вечер, да только вот – со стороны.
Близких отношений так и не случилось. Первое время Митяня стеснялся уверенной в себе Таисьи, а потом и вовсе показалось ему, что это ей не нужно.
К концу лета на привокзальной площади он совсем прижился. Там и еда была вкуснее, и народ веселее, и свободы там было больше. В сентябре он встретил там Сергея, Лизаветиного мужа.
Митяня уж продал рыбу, жевал свой традиционный беляш.
– Чего, Митянь, опять от своей прячешься? Совсем замучила тебя Таисья, – Сергей ждал жену, решил поболтать, – Все ей мало, мало… Чего ты – пирожками-то этими давишься? Таисья говорит – прожорлив ты, не укормит никак. Блюдами хвастает, какими тебя потчует, а он – тошнотики жует.
Слова эти не были причиной того, что пошел Митяня в местную привокзальную забегаловку, да хватанул стакан беленькой на вырученные деньги, а потом ещё стакан. Эти слова были просто поводом. В своем новом доме Митяня не прижился. Чувствовал он там себя оговоренным гостем постоянно. Со стен, с фотографий, на него осуждающе смотрели чужие люди. Время шло, а ничего не менялось. Не дом это, раз возвращаться туда до боли в сердце не хочется. Какой же дом?
– О, батенька, совсем заколел ты, тебе угреться надо.
Митяня тряс головой. Будила его какая-то женщина в путейной фуражке и шинели. Сентябрьские ночи нынче были холодны. С вышек светили прожектора. Митяня удивился своему пробуждению здесь. Глянул в небо – звёздное чёрное бесконечное пространство куполом над ним. Он и правда околел, почувствовал это, поежился.
– Где живешь-то? Местный али…
Митяня помотал головой, обхватил себя руками. Никогда раньше такого с ним не случалось – не засыпал где попало от выпитого. Мотало – было. Но до дома всегда ноги доносили. А тут, видать, не донесли. Да и был ли у него дом-то?
– Захвораешь. Да и мошка тут у нас.
Митяня поднял глаза на женщину, уж больно это «захвораешь» ему Татьяну напомнило. Бывало – она так говорила. Но женщина была другой, не похожей на жену. Волосы из-под фуражки короткие, кучерявые, нос острый с горбинкой, а глаза опущены наружными кончиками вниз. Оттого казалось, что женщина грустна.
– Пошли, обогреешься у нас, да и отправишься восвояси. Пошли, а не то захвораешь.
Молча прошагали они по густой тени куда-то прочь от станции вдоль теплушек на путях. Остановились у одной из них, возле приставной лесенки. Женщина поднялась, махнула Митяне.
Он зашёл в теплушку, овеяло теплом от железной печки. Он разглядел стены, обвешанные календарями с артистами. Женщина задернула полог с разобранной постелью, предложила сесть к столу. Он положил свои вещи, шагнул и уселся.
Она включила электросамовар. Предложила ему ополоснуть руки.
– Теплый ещё, – потрогала она самовар, – Катерина недавно ушла. Сейчас согреетесь. Мы вдвоем тут живём.
– Я выпью кипяточку, да и пойду, – сказал, как бы извиняясь.
На тумбочке лежали толстые журналы. Митяня взял один из них, чтоб хоть куда-то девать руки от смущения. Женщина положила перед ним хлеб, соленые огурцы в тарелке, баранки, налила большую тяжелую кружку чаю.
Он обхватил кружку двумя руками и вдруг увидел в самоваре свое отражение – мятый, опухший, с трёхдневной щетиной, втянувший голову в плечи старик, склонившийся к кружке. Стало неловко за себя. Он немного распрямился, поправил жидкие волосы на лбу, отер лицо рукою и заоправдывался:
– Я впервой так. Никогда ведь раньше …Не пью я, чтоб вот так-то…
– Вот и хорошо. А то ведь неправильно это. А я встренула маневровый, гляжу – лежит что ли кто? А ветер-то из-под колес наотмашь ведь бьёт, а Вы прям тут, недалеко от рельсов-то.
– А я и не помню, как оказался тут. Торговал я на рынке вашем.
– Рыбою?
– Верно. А откуда знаете? Пропах, поди?
– Есть немного, – мимо теплушек проносился тяжёлый состав, протяжно гудел. Женщина переждала с ответом, – Так ведь больше по виду, да по снастям догадалась. Муж у меня, Царство небесное, тоже рабачил. А я пожарю так — о! Пальчики оближешь. Давно жареной речной рыбки не ела. Мы все морскую берём…
В глазах ее мелькнула грусть, и Митяня понял – любила мужа-то. Спросил больше, чтоб переключить с грустного:
– А здесь работаете?
– Да. Стрелочницей. И работаю и живу уж тут.
– Как это? Что ли временно? – Митяня удивлялся.
Она махнула рукой.
– Да уж постоянно. Долгая история. Но ещё не обустроились мы тут. Вот книжные полки привезут, знаете, раздвижные такие, очень удобные, так сразу лучше будет, – глаза ее загорелись, и Митяне вдруг показалась она красивой.
Сколько ей? За пятьдесят уж точно. Так почему здесь, в этом вагончике постоянно? Так захотелось угостить ее рыбой, так обидно стало, что раздал вчера всю.
Они поговорили ещё. Она рассказала о работе тут, на станции, про поезда и проблемы железнодорожников, пожаловалась на начальство. И когда уж начало светать, Митяня ушел. Они так и не узнали имена друг друга.
Утренний туман снял последний хмель. Домой Митяня прибыл, как огурчик, свежий и готовый к наказаниям Таисьи. Она покричала, даже всплакнула – сказала, что уж хотела в милицию заявлять о пропаже. Митяне вдруг стало ее жалко, и до обеда он переделал ей все дела, какие откладывал и откладывал уж много дней.
Лишь после его сморило. А вечером он затопил баню, сказав Таисьи, что надо прогреть косточки после зябкой ночи, которую провел на станции, чисто выбрился. Утром – отправился на реку, а потом на станцию.
Сразу в теплушку к ночной спасительнице. Рыбу пришлось оставить ее соседке. На месте женщины не было – дежурила.
Соседка рыбе была рада, и оказалась бабенкой болтливой. Рассказала, что Ольгу обманул деверь, выставив из дома умершей матери вдову брата. Осталась » на старости лет» без угла. К сыну Ольга ехать жить постеснялась. Вот и пришла работать сюда, хоть и образованная, приехала к ним на станцию, потому что угол свой обещают. А пока теплушку с ней делит.
Лишь ближе к обеду нашел Митяня в будке Ольгу. Будто о рыбе сказать пришел.
– Рыба, да ещё и чищенная! Хорошо-то как! Только завтра уж теперь пожарю, дежурство вот. А потом зато двое суток дома. Спасибо Вам! А Вы приезжайте завтра к вечеру, если сможете. Рыбой угощу своего приготовления. Или далеко Вам?
– Смогу…
Вечером следующего дня он сидел в тесной теплушке в каком-то приподнятом светлом состоянии, разглядывал календари на стене, книги и журналы, слушал треск рыбы на сковороде. Здесь было тесно, неловко, неуютно, но здесь он ощущал свою причастность ко всему. Он уже отремонтировал скрипящую дверцу шкафа, забил разбитое окно и обещал достать стекло быстрее, чем сделает это железнодорожное начальство.
Они перешли на ты. Ольга ловко управлялась с нехитрым хозяйством.
– Тебе бы дом, да хозяйство. Так ладно у тебя всё…
– Был дом. И хозяйство было… Да вот не уберегла. А как говорила мне свекровь – оформи на себя. А я рукой махала. А сейчас думаю – видать судьба мне вот тут оказаться. Всем Господь воздает по делам их. Делам их рук и по грехам в их душах…, – она поникла головой, задумалась о своем.
И Митяня страстно хотел заботиться, хотел ладонями огородить эту женщину от печалей и бед.
Но сперва надо было уйти от Таисьи. Митяня ждал, когда съедут из его дома дачники. Они съехали лишь к концу октября. Сделал свое признание Таисье он очень неловко, совсем не так как хотел.
Вечером, когда уселись-улеглись они перед телевизором, ни с того ни с сего вдруг заявил.
– Таисья, уйду я завтра к себе. Не получилось у нас.
На улицу через окно летели его удочки и сапоги, тазики и ведра. Вся деревня смотрела, как суетливо бегал он подбирал сначала вещи, а потом просто развернулся, оставив все, ушел к себе в дом.
Протяжно и одиноко выл ветер в печной трубе холодного его дома. Казалось, что он зовёт кого-то, мечется, места себе найти не может. Ему откликалась старая дверь, скрипя петлями.
Дом был здорово раздерган квартирантами, там не было ни дивана, ни телевизора. Таисья заявила, что не отдаст их – это ее плата за то, что кормила и поила его полгода, за то, что полгода жизни отдала ему.
Митяня сел на старый табурет, опустил руки. Вот только что в теплом доме с кружевными шторами на окнах, в коврах и закусках, принесенных в зал заботливой женой, лежал он на диване с подушкой из гусиного пера перед телевизором, а теперь в холодной нетопленной, не готовой к зиме избе с грязными полами и пищащими под полом мышами. Только что был почти владелец накоплений на мотоцикл, а теперь с копейками в кармане – дотянуть бы до пенсии.
Вещи его собрали соседи, принес Серёга. Поругал привычно Таисью, но Митяне уж это было и не интересно. Таисью ему было жаль, перед ней было ему стыдно. Решил, что как остынет она, пойдет к ней поговорить, чтоб зла не держала.
Митяня грохнул охапку смолистых деревьев у печки, распахнул чугунную дверцу на принялся разжигать, встав на колени. Глядя на огонь вдруг понял, что теперь он счастлив.
Солнце уже упало в чащу и накалило красным огнём спутанные ветви голого кустарника, а Митяня все смотрел в окно. Он сидел и думал о своей жизни. Потом поискал одеяло, лег на скрипучую кровать, свернулся калачом и улыбнулся. С рассветом, несмотря на начавшийся ливень, он пошел за реку, на кладбище – сначала к Татьяне.
Говорил привычно грубовато:
– Чего лежать-то, Тань? Належалась, чай. Домой пошли, – он помолчал, – Не пойдешь, видать. Знаю уж. Тогда это … Тогда я Ольгу позову в дом. Слышь, Тань! Она не похожа на тебя, и похожа. Те же слова порой говорит, и смотрит на меня также, как ты… С жалостью смотрит, вот и я помог бы ей. Как считаешь?
Дождь не прекращался. По глинистой дороге к трассе, ведущей на станцию в длинном плаще и болотных сапогах шёл Митяня. Несмотря на дождь, плечи он держал прямо, и вся его фигура была подтянутой. Надежда на лучшее время, раскинув крылья, помогала ему.
Митяня шёл – делать предложение.
***
Пишу для вас
Ваш Рассеянный хореограф