– И куда это вы, на ночь-то глядя?
Юные девушки, воркующие о своем, резко оглянулись от неожиданности. Похихикали и ничего не ответили.
Они и не заметили сразу сидящего на скамейке возле старого дома деда. И чего ему отвечать-то, старый уж, полоумный, поди.
А дед бы поговорил. Эх, поговорил бы!
Что-то сдергивало его вечерами с дивана и выносило на улицу. Такое желание – быть на людях. Такое желание – хоть с кем-то поговорить. Он прошёлся по улице, но закрытые дворы отсвечивали голубыми окнами телевизионных отражений.
Никто не гулял, как раньше. Никто не выходил повечерять.
Друг его – Кузьмич помер несколько месяцев назад, а то б вышел, посидели б, поговорили, начали б по душам, а потом обязательно бы поругались и разошлись бы лютыми врагами. Но завтра вышли бы опять.
Видать, скучно человеку без конфликтов-то. Для большинства людей ссора означает конец одиночества.
Дед приблизился к калитке, прислонился лбом к доскам, и, насупив брови, смотрел на улицу – ну хоть кто б прошел. Никого!
Пусто было в его доме, пусто было и на улице.
«Ладно, – подумал он, – так, значит, так. Ихнее дело. Вот как поймут они, что упустили случай поговорить с дедом Витей, так только им хуже и будет. Столько видывал всего, столькому научить бы смог. Но не надо это нынешним людям. Своим умом кумекают, а на уме – дурость одна!»
Никто так и не прошел по дороге, никто не постучал в его калитку.
Дед Витя всю жизнь был на высоте. Его раньше уважали в селе, главным агрономом был. Уважали, но как-то недолюбливали. На днях вон соседке хотел посоветовать насчёт посадки капусты, так она и слушать не стала. Все равно по своему сделала. Никакого уважения…
Жена его, Людмила, уважению этому способствовала. Все время подчеркивала, что человек он на селе известный, и нельзя, мол – без пиджака, нельзя – небритому.
Да только и ее два года, как уж нет.
А сын … Тоже человек важный, занятой. Все у него совещания, все – работа. Звонил редко и говорил мало: «Как здоровье, отец?» да «Нужно чего? Может денег прислать?»
А зачем ему деньги-то? У него хорошая пенсия, хватает.
Злые слова от людей он слыхивал, не в лицо, нет, но за спиной поговаривали. Ну, и пускай себе языками чешут! А у него порода такая, норов – голову прямо и гордо держать. Таков уж, не изменишь.
Тот, кого не любят, одинок всюду и со всеми, уж привыкнуть бы. Но старость как-то выпятила это одиночество, развернула и показала во всей красе.
В магазин, бывало, ходил, как на праздник – выбритый и наодеколоненный. Раньше там Светлана работала – всегда поговорит, о здоровье спросит, прошлое вспомнят.
Потом поучит он её уму-разуму. А она поплачется. Жизнь у неё – ох, не сахар. Так ведь и сама виновата во многом. Вот её дед и пожурит и пожалеет.
Ушла Светлана на пенсию, и теперь работают там две пигалицы – ногти… ведьмы отдыхают. Разве с ними поговоришь?
Поругался он с одной в первый же день её работы, и теперь и в магазин ходил небритый.
Вот и сегодня вечером никто с ним разговор не поддерживал, сколько не ходил он по улице, сколько не начинал с кем-то беседу. Пошёл домой, для порядка поглядывая ещё раз сквозь щелястые доски забора.
И вдруг увидел рыжую спину пса. Тот подошёл к его калитке и встал там, где под забор можно было подлезть. Уж не раз видел он этого бродячего пса.
Развелось!
Гонял он его уже со двора. Вот и сейчас взял тонкое полено и направился к калитке, чтоб шугануть чужую псину, чтоб не повадно было по чужим дворам шастать.
Калитку резко открыл, ногой топнул, дубиной замахнулся. Пес, поджав хвост, отбежал. Но чуть поодаль опять сел и, наклонив голову, глянул на деда, как будто извиняясь: «Простите, не хотел, не знал, что нельзя тут.»
И то ли от того, что поговорить давно хотелось, то ли просто вырвалось, дед вслух ответил на его взгляд:
– Как же! Не знал он! Убью, скотина! Пошел прочь! Развелось вас …
И ещё раз топнул на пса ногой. Тот отбежал ещё чуть дальше, а потом и вовсе ушёл, оглядываясь на деда.
Это был единственный конфликт деда за все последние дни. Означал он конец одиночества. Вот о нем и думал дед весь вечер.
Ишь ты! Повадился…
И на следующий день дед заделал нижнюю загородку в заборе, поглядывая на улицу и поджидая пса. Но его не было. И было обидно.
И только дня через три увидел дед его из окна, выбежал, в чем был. С поленом.
Пес увидел старика ещё издали, остановился там, немного постоял, а потом издевательски лег на пыльную дорогу и положил голову на лапы.
Дед не унимался, то ходил возле калитки, то заходил во двор. Пес лежал на месте, к его забору не подходил.
«Ну, издевается, скотина!»
И когда ожидание утомило, дед сам направился ко псу.
Пес вскочил на лапы и настороженно посмотрел на деда. Дед тоже остановился, посмотрел на пса внимательней. И вдруг поймал в его глазах некую заинтересованность его особой, коей не видел ни в ком уже давно.
– Ну что? Будешь меня слушаться? Коли будешь, пошли…
Он махнул рукой и направился к дому. Пес семенил сзади.
– Развелось вас! Сколько вас развелось! Ведь и не знаете, как надоели вы, огороды топчут, курей воруют…
Дед говорил и говорил… Воспитывал глупого пса.
Так, воспитывая, и накормил, и завел в дом. Пес улегся возле батареи и, уставившись на деда, лежал неподвижно, точно рыжее изваяние.
Глаза пса — прекрасная компенсация за отсутствие способности говорить, глаза его умели слушать.
А дед начал рассказывать ему о жизни своей, о жене, о работе бывшей. И когда повернулся и заметил, что пёс спит, рассердился.
Но устал и сам. Решил, что оставит пса дома.
А утром ругался, что пёс скребётся в дверь на улицу, ругался, что тот принес в дом грязь, ругался, что ничего он, глупый, не понимает в жизни и живёт совсем неправильно. Не так, как полагается приличному псу.
Но пёс был накормлен, спал в доме, был вычищен от пырея и клещей. Гулял, когда хочется, и из двора не убегал.
За эти дни дед Витя наговорился вдоволь. Аж устал от разговоров этих. Пёс был благодарным слушателем.
– …И ведь жили, как люди! А сейчас что? Думаешь, они знают, что делают? Да ничего они не знают. А ты, так вообще – тупой пёс!
Дед часто срывался на нравоучения. Он начинал нервно ходить, трясти кулаком, грозить оппонентам, которых сейчас представлял как раз он – пёс, который и был олицетворением тех, кому нужно доказать свою правоту, и кто ничего не хочет понять.
Он наклонялся над ним и кричал прямо в морду:
– Чего лежишь, глаза-то вылупил? Тоже, поди, думаешь, как эти все, что из ума я выжил? А нет, не дождетесь! Виктор Васильевич ещё – ого-го!
Дед даже прекратил ходить вечерами на улицу в поисках общения. Зачем? Если выговорился уже дома.
Хорошо в эти дни жилось псу. Очень сытно и тепло.
Но однажды он ушел. Дед даже видел из окна, как спокойно вышел он со двора и направился в сторону центральной сельской дороги.
Ну, погуляет и вернётся, – подумал дед.
Но наступил вечер, и пёс не вернулся. Не вернулся и на следующий день, и на следующий…
Дед все ноги исходил в его поисках. Он сломал загородку внизу забора, чтоб свободно дошел пёс до двери дома. Один раз видел пса даже, звать начал, но пёс скрылся от него где-то в ёлках села.
– Кирюх, ты пса тут рыжего большого не видел ли?
– Видел, дядь Вить, бегал тут. Даже под калиткой вашей сидел, но потом опять ушёл.
Ушёл. Был и ушел.
И стал дед сердиться. А что вот этой твари не хватило-то? Мясо ему в магазине брал, кормил, как гостя дорогого. Спал на коврике у батареи. Беседовал с ним целыми днями. Неужели лучше голодать, терпеть лишения да бродяжничать?
А потом начал рассуждать да вспоминать. Вспоминал, как слушал его пёс, положив морду на широкие лапы. Сначала слушал с интересом, подняв уши, а когда дед начинал ругаться, пёс отворачивался, взгляд его тускнел и он прятал нос под лапу.
Неужели … Неужели его нравоучения надоели даже псу?
Он аж остановился как вкопанный посреди двора от этой мысли. Неужели?
Но чем больше он думал, тем больше спрашивал сам себя. А зачем ему вообще этот пёс?
Полюбил он его? Нет. Он просто для него был – лицо слушающее. А что вынужден пес был слушать? Исключительно то, как дед ругает время нынешнее. Жёстко ругает, иногда с криками и нецензурщиной.
И чего? Пёс же? Чего ему надо-то, кроме теплого угла и жратвы? Или все же …
Погладил ли он его хоть раз? А надо ли это было псу? Или всё-таки надо?
Это что же получается, что даже собаки общаться с ним не хотят? Дожил.
И почувствовал дед после осознания этого такую подавленность и отрешенность от всех, что стал вдруг пассивным и совсем обмякшим. Ушла энергия.
Если уж собака считает вас плохим человеком, другого мнения быть не может.
Согнулся дед, волочил ноги и уже не искал ни с кем общения. Понял вдруг – не интересен он никому, и, по большому счету, никому не нужен.
Заболел дед. Заломило кости, поднялось давление. Вызвали ему соседи врача. Врач пришла, сделала все, что нужно, а уходя, вернулась вдруг в дом:
– Ой, там собака большая на крыльце лежит. Не укусит?
– Какая собака?
– Не ваша что ли?
Дед поднялся с постели, и прямо в тонкой рубахе, как был побрел на крыльцо, держась застену от головокружения. На крыльце вилял хвостом знакомый рыжий пёс. Он вернулся.
– Нельзя Вам студиться. Что ж не оделись-то! Ваша собака-то? – спрашивала врач.
– Моя! Мой пёс! Не бойтесь, он не кусается. Добрый пёс.
Дед опустился на корточки возле пса и неумело погладил его спутанную рыжую шерсть. Пёс аж заскулил от неожиданной ласки, махнул хвостом, благодарно лизнул руку деда, а тот не убрал её и не заругался привычно, а лишь журил за излишнюю ласку.
Впервые за много лет дед улыбался. Улыбался так, что заболела кожа лица, она не хотела растягиваться в улыбке, она забыла, как это делается.
Дед и пёс зашли в дом. Дед засуетился, ища, чем покормить пса, а тот благодарно улегся у его постели.
И дед Витя понял – он теперь обязан выздороветь. И еще обязан сделать так, чтоб пёс его больше не покидал. Надо найти с ним общий язык. Хватит уж учить его уму-разуму.
Ну, погорячился прошлый раз. Ну …
Человеку же свойственно ошибаться, а собаке – прощать.
А там, коль, с псом получится, смотришь, и с людьми общий язык найдется.
***
«Одиночество – это не когда человек живёт один, а когда ощущает себя одиноким. Если он одинок, значит, живёт только для себя».
Архимандрит Мелхиседек