Надя сидела в электричке, засунув руки в карманы куртки, и смотрела в окно. Она любила вот так примоститься в уголочке, вытянуть шею и наблюдать, как мир с бешеной скоростью проносится мимо, вспыхивают огоньками станции, прячутся за деревьями дачные участки, упираются в небо огромными трубами заводы, тук–тук–вперед–вперед, скорее! Потом всё замедляется, натужно кряхтит или перекрывается другим поездом, на некоторое время картинка темнеет, а потом снова – бег, бег, бег… Это успокаивает и завораживает, усыпляет… Надя задремала, облокотилась плечом о стенку, не замечая, как тянет холодным ветерком из щели в оконной раме. С другой стороны стекла, захваченный скоростью, стучался к Наде комар, тыкался острым хоботком в прозрачную преграду, пищал надрывно, требовательно, но так и не смог попасть в теплую духоту…
В вагоне, до этого переполненном до отказа, скоро осталось всего три человека: Надя, пожилой мужчина в шляпе, читающий газету, и маленькая, круглая женщина с корзинкой, в которой копошились, пища, беленькие, голубоглазые котята. Женщина, убаюканная стуком колёс, как и Надежда, клевала носом, то и дело выпуская корзинку из рук, та скользила по плотной шерстяной юбке, так и норовя упасть, но владелица ценного груза тут же вздрагивала, вскидывала голову и снова крепко хватала плетёную ручку корзинки.
Надя проснулась от того, что сидящие рядом пассажиры стали перебрасываться какими–то репликами, спорить.
— Да и ерунду вы говорите. Молодые сейчас не спешат, понимают, что ничего хорошего из семей этих не получится, — с досадой прошептала женщина, глядя на трепещущую в руках попутчика газету, потом заметила, что Надя смотрит на её корзинку, улыбнулась.
— Мария Тимофеевна меня зовут, а это котятки тут у меня. Вот, двое остались, славные, мягонькие такие, все мальчики, — почему–то виновато покосилась она на корзину. — Никто не взял… Договаривались, я приехала, привезла. Дочка там с кем–то созвонилась, фотографировала наших малышей, люди сказали, что возьмут, но нет… Простояла на вокзале, прождала, замёрзла, они тоже, малютки мои, продрогли, хоть покормила их, и то хорошо, а никто не пришёл… Необязательные люди сейчас, все из себя, а толку никакого. Хотя, может и лучше, что не взяли, а то вдруг не их это люди, злые? Разве узнаешь… А вот это ж как замуж выходить – мягко жених стелет, да жёстко потом оказывается спать. А животные тут вообще без права выбора, мы за них всё решаем… Эх…
Вагон качнуло, корзинка опять поехала по полным ногам вниз, к коленкам.
— Ой, ну куда, куда?! — вскрикнула Мария Тимофеевна.
— Да поставьте же вы её рядом, корзинку вашу, на лавку. Что вы тут всем нам проблемы создаёте?! Поназаводят каких–то кошек, собак, потом не знают, куда их девать, выкидывают, норовят каждому всучить! — возмущенно зашуршав газетой, строго сказал мужчина в очках.
— А какие проблемы–то? Вот какие? — растерянно глядя на Надю, пролепетала женщина. — Не могу поставить на сидение, они замёрзнут. А так от коленочек тепло идёт, привыкли они к мягкому да жаркому пузику материнскому, а вот поди ж ты, сиротками остались…
— А где же их мама? — Надя не удержалась, подсела к женщине, стала рассматривать котят, потом робко протянула руку.
— Ну чего, погладь, не бойся, смирные они! — кивнула кошатница. — Мать–то… Да не мать она им, ехидна какая–то! Ушла с приблудным котом, их, малюток, бросила! А может и украл кто мою девочку… Ведь красавица была, пушистая, чистенькая…
— Все женщины такие, все, даже животные! — буркнул мужчина, скользя взглядом по новостным колонкам в своей огромной газете, встряхнул головой, как будто точку жирную поставил в конце своей решительной фразы.
— Что? Что вы там на наш бабий род взъелись опять? Каждый раз с вами еду, каждый раз вы ругаетесь! — вскинулась Мария Тимофеевна. — Обидели мужичонку? Да вы сами нас гнобите, скукоживаете, в кулак сжимаете, а потом плачете, что бросили вас! Правильно я говорю? — кивнула она Надежде. Та пожала плечами.
— Ой, не надо тут мне ерунду проповедовать! — усмехнулся мужчина, снял шляпу, провёл худой, с длинными пальцами и ухоженными ногтями рукой по седой голове. — Известно, что от вас, от женщин, всё зло на планете пошло. Ева первая согрешила, решила сунуть свой нос в чужое дело, в дело великое, её умишку недоступное! Ну что, скажите на милость, женщина могла понять в добре и зле?! Она сама есть зло. Грех на душу взяла, так по Земле он и пошёл. И нашего брата совратила. Адам молодой был, доверял ей, думал, из ребра сделана, значит, добрая подруга ему будет, а она… Вы все, уж сколько столетий прошло, а всё равно как тот самый змей, обвиваете, душите, а как всё из мужчины выпили, бросаете его, ищите нового. А прежнего ещё позорите, слухи про него пускаете, что, дескать, никудышный он. Нет, вы как хотите, но я так скажу: женщина всегда виновата во всём, потому что неразумная.
Надежда поморгала, думая, что ей это всё снится, потом выпрямилась, помассировала шею, приободрилась. Попутчики–то ей какие попались словоохотливые…
— Ой, ерунда, ну ерунда какая! — женщина с корзинкой быстро–быстро замахала ручками, потом стала поудобнее усаживать своих котят. — Не слушайте, милая. Вас как зовут?
— Надежда.
— Надя… Очень приятно. Ну, я вам уже представилась, а этот товарищ, этот женоненавистник – Андрей Константинович. Хорошо, детка, что вы с нами сегодня едете. А то в прошлый раз попались студенты–медики, сначала ехали молча, потом песни стали петь, а потом, страшно вспомнить, про медицину свою заговорили. Жуть!
— Ну… Ну, я рада, что сегодня всё так удачно сложилось… — протянула Надежда. — А вы на какой станции выходить будете?
— На Сафроново, — с готовностью ответила Мария Тимофеевна. — Надюша, а может возьмёте котёночка? Подумайте, хорошо же – кошечка в дом сразу добро приносит, уют. Знаете, Лизка моя, ну мать этих комочков, всегда урчала по вечерам. Ляжет и урчит, урчит, будто поёт мне что–то. Мне так хорошо становилось, покойно… Даже когда очень тяжело бывало, она сразу как будто груз с сердца снимает. Подумай, милая, не хомяк какой, а целый тебе хранитель будет! Вот!
Мария Тимофеевна подняла вверх указательный палец, Надя пожала плечами.
Андрей Константинович тем временем отвернулся к окну. Опять от этих бабьих разговоров разболелось у него сердце. Сколько раз обещал себе вообще не вступать ни в какие беседы, не спорить, не убеждать их, женщин, но нет, опять начал… А всё его жена, до сих пор покоя нет… И плохая, и хорошая, никак он не разберет, что в ней к чему…
Клара ушла от него много лет назад, обозвав нищебродом и олухом. Поругались они сильно тогда, говорили друг другу страшные, унизительные слова, бросали обвинения, каждый тянул к себе сына, Антошу. Клара не выдержала, ушла, забрав половину мебели, посуды, даже фарфоровый сервиз свекрови утащила, пока бывший муж был на работе. Соседи рассказывали, что пригнала Клара грузовичок, оттуда, из кузова, высыпали рослые парни, квадратные, один кулак два пуда, и начали носить мешки, тюки, чемоданчики.
— Это что ж, Кларочка, переезжаете? — спросила соседка, Варвара Ивановна, слышавшая все ссоры супругов через тонкие перекрытия и теперь достраивающая последние кусочки пазла до целой картинки очередного неудачного брака, что создался и распался на её глазах.
— Имущество делю, — прямо ответила женщина и, вырвав из рук грузчика дорогую китайскую вазу, понесла её сама вниз.
— А что же без Андрея? — не отставала соседка. — Вазочка его прабабки ещё, куда же вы, Клара, её забираете?
— Ну вот всем до всего дело есть! — зашипела Клара, быстро взбежав обратно по ступенькам и нависнув над низенькой любопытной Варварой Ивановной. — Не суйте свой нос в чужие дела!
— Да я и не сую, я… — растерялась соседка, юркнула обратно в квартиру и через щелочку наблюдала Кларин побег. А Клара, всхлипнув, хватила вазой об пол так, что осколки брызнули. Отомстила…
У Андрея с Кларой был сын, Антоша. Его женщина тоже увезла, убедив судью, что мальчику будет лучше с ней.
— Да тебя и дома–то не бывает! Всё вечера, кинопросмотры, компании, сходки, разводки! — возражал Андрей Константинович. — Антоше нормальная семья нужна, а не твои дружки! Нет, товарищ судья, сына должен воспитывать отец.
Но на тот момент у Андрея не было работы, его только–только сократили, квартира была их с Кларкой напополам, предстоял размен на две отдельных, а у Кларочки связи, рекомендации, за её спиной такие люди стояли… И в итоге ребёнка отдали матери. Кларе это было на руку, ведь и алименты ей тогда причитаются, и всегда можно всплакнуть перед подружками, мол, ребенок на ней, всё на ней, а муж бросил, скачет теперь, небось, по койкам, радуется. Все Клару жалели, Андрея ненавидели, а через полгода Антоша позвонил отцу и попросил забрать его к себе.
— Что случилось? — Андрей Константинович тогда даже оробел. Никогда бы он не подумал, что вот так всё обернётся.
— Мамы нет дома уже почти два дня, в холодильнике тоже ничего нет… Пап, могу я приехать, поесть у тебя что–нибудь?..
Потом были опять суды, свидетели, доказательства, Антошины показания, нервотрёпка, и Антон стал жить с отцом.
Андрей Константинович вспомнил, как делали ремонт с сыном в квартире, как отгородили ему в однушке часть комнаты, как притирались заново друг к другу, привыкали. Тяжело было… Ну как в поезде, честное слово! То в купе ехали он, Клара, Антоша. Потом Клара сошла, пересела в другой, ушел с ней сын, Андрей расположился сам по себе, а тут раз, и опять с кем–то едет, опять надо считаться с другим человеком. С Кларой ему договориться было трудно, с Антоном частенько тоже, потому что характером тот пошёл в маму… А Кларино место в Андреевом поезде так и пустовало, не продавали на него никому другому билет… Или никто покупать не хотел. Так и прожил мужчина без новой жены.
А Клара всё порхала, как стрекоза из басни, иногда звонила, плакала, упрекала сына в предательстве, но Антону уже стукнуло шестнадцать, он ни капли не жалел, что тогда позвонил папе… Клара, связавшись на какой–то вечеринке с иностранцем, уехала с ним за границу, там выяснилось, что иностранный бойфренд женат, а Кларе надо самой как–то устраиваться на чужбине. Нет, тот господин был не против их дальнейшего романа, но вот чтобы снять для Клары квартиру… Это уж извините, у него семья, все траты с женой обговаривает… А Клара, чтобы уехать и жить за границей, продала свою квартирку, много вещей тоже сдала в комиссионку, теперь и возвращаться ей было некуда.
Без знания языка женщину взяли лишь посудомойкой в какую–то забегаловку, она сняла номер в дешёвом отеле. Но скоро не выдержала, сбежала обратно, из аэропорта позвонила Андрею, плакала, просила помочь, будто обратно в его поезд жизни просилась, а он раздумывал, пустить или нет. Он проводник, машинист, он главный теперь, а она в ногах у него ползает. Тогда Андрей впервые почувствовал над ней свою власть. Одно слово – и она спасена, другое его слово – и она на обочине жизни, униженная, с позором изгнанная…
— Ты что?! Сама свою жизнь загубила, Антошке сколько крови попортила, а теперь домой потянуло, да?! — ехидно ответил ей бывший муж, а у самого руки трясутся. Клара плачет, его Кларка, взбалмошная, ветреная, не сдержанная на язык, глупая Кларка попала в беду… Между ними было много гадкого, сказанного в гневе, режущего сердце напополам, и Андрей думал, что всё выжглось уже в душе, но…
— Пап, ты куда? — удивленно уставился Антоша на бегущего в половину двенадцатого ночи по лестнице отца. Тот, махнув рукой, выскочил из подъезда, помчался ловить такси… Глупец! Или нет, а просто любит он её?.. Теперь Клара живёт с ним и сыном. Опять. Боги… Боги… Зачем Андрей тогда прогнулся, поддался её слезам?! Неужели все же любовь?! Он до сих пор этого не понял, но когда год назад Кларка попала в больницу, ночами не спал, переживал. Вот она, связь проклятая, никак теперь из сердца не идёт… А поезд мчит по рельсам, годочки–станции отсчитывает…
И вот эта девушка, что сидит напротив… Как там её зовут? Надя… Андрей Константинович краем глаза наблюдал за попутчицей, за её неловкими попытками взять котёнка на руки. Молодая совсем, а уже несет на себе след Евиного грехопадения. Она тоже, как Клара, способна предать, отвернуться, растоптать всё то, что преподнесёт ей мужчина. Да, все одним миром мазаны, все!
Мария Тимофеевна, закутав корзинку в шерстяной платок, помогала Наде усадить поудобней на ладошке котёнка и зыркнула на Андрея.
— Род женский ему, видите ли, не по нраву! — поджав губы, думала она. — А что их–то, мужской, лучше? Ни совести, ни обязательств.
Мария Тимофеевна одна вырастила троих детей – двух девчонок и мальчишку. Муж ушёл от них, когда младшему не исполнилось и двух лет. Видите ли, надоело ему слушать плач, терпеть суету и беспорядок, видеть неухоженную жену… А Маша всегда очень старалась быть красивой, причёску делала, платья себе шила по моде, всегда на каблучках, изящная и нежная была. Потом стало не хватать времени, дочки родились одна за другой, мальчик через два года, но тоже не дал вздохнуть, голову поднять. Бабушками их семью не наделило, к сожалению. Машина мать умерла, а свекровь – ну разве её можно было назвать бабушкой… Так, приедет, указания даст, как кого воспитывать и сыночка её как кормить, лелеять, выйдет с внуками на улицу, а через десять минут вернёт, мол, непослушные, причём все, даже тот, что в коляске сидит…
— Не в нашу породу они, ой, не в нашу! Мой Коля в три года уже стишки читал сам, а твои, Мария, какие–то слишком шебутные. У вас наверное что–то с нервами у всех, по твоей линии! — подводила итог свекровь, потом добавляла автоматически:
— Извини, если что не так было!
Быстро прощалась и уезжала, велев передавать Николаше привет и хорошо о нём заботиться.
Маша приветы передавала…
Николай всё чаще задерживался, приходил какой–то хмурый, всё ему не нравилось, Маша не такая, как он хочет, дети тоже невоспитанные, необразованные, не читают умных энциклопедий, всё им по двору носиться, кричать… Права мать, права!
— Ну так займись! — грохнув на стол перед супругом тарелку, пожимала плечами Маша. — Нарожал, так и участвуй в воспитании!
Николай тогда вскидывал палец, водил его перед Машиным носом и твердил, что не мужское это дело – воспитывать. Его дело – династию продолжать. Тут он, хитро прищурившись, хватал Машу за талию, притягивал к себе и, уткнувшись своим лицом ей в живот, гундосил:
— А не родить ли тебе еще одного? Зашагают мои потомки по всей земле!
Мария Тимофеевна ему не сказала, но после рождения третьего попросила врачей прекратить её мучения.
— Да вы что! Молодая, здоровая женщина, а такие вещи делаете над собой! — удивились доктора, но Маша настояла…
Муж перестал ночевать дома, врал в глаза, с порога начинал ругать жену. А она закипала потихоньку, но вот уйти было некуда, а то давно бы и след её с детьми простыл.
Когда муж наконец сам решился уйти, Маша даже была рада, уж как–то всё разрешилось, устаканится теперь, можно будет жить дальше. Николай переехал к матери. Она позвонила Маше в тот же вечер, отчитала, что та разрушила семью, прокляла невестку и бросила трубку. Через месяц попросила забрать Колю обратно, но Мария Тимофеевна не согласилась.
Николай женился второй раз, потом третий. Детей не навещал совсем, алименты платил через раз. А теперь, на старости лет, заявился к старшей дочери с требованием содержать его.
— Ты мне никто, — увидев на пороге биологического отца, бросила девушка.
— А по документам — отец, так что не бросай, помоги! Ну прошу же я, хоть на колени могу встать…!
Он сначала ласково говорил с ней, потом бил кулаками в дверь, кричал, ругался, пока дочка не вызвала полицию. И как теперь быть, что делать с этим иродом, Маша ума приложить не могла. Дочь надумала к юристам идти, что уж они там ей скажут?.. Плохого мужа себе тогда выбрала Маша, глупого, похотливого и упрямого. И все они, мужчины, такие, ни одному она теперь не верит, лучше уж одной быть. Мария Тимофеевна и детям так сказала, мол, как хотите, но семья сейчас вся сплошь гниль, не стоит о ней и думать. Живите, пользуйтесь благами, работайте, а вот заводить отношения – это сто раз подумайте! Подружки Машины у виска пальцами крутили, говорили, что по себе никогда судить нельзя! Но это всё разговоры, они, подруги, столько не хлебнули, сколько Мария Тимофеевна! Им не понять!..
За грязным и мутным от непрекращающихся вот уже который день дождей окошком электрички вдруг вспыхнуло тонкой полосой заходящее солнце. Оно, сплющенное между двумя тяжёлыми, туго закрученными в жгуты слоями темно–фиолетовых облаков, щурилось и всеми силами старалось прорезать острыми лучами туман, а тот сдавливал его сверху и снизу, заставляя, точно свежий апельсин, брызгать сочной мякотью в лица зевак.
— Красота! — кивнула на картинку за окном Мария Тимофеевна. — Природное, нерукотворное, ничейное… Для всех горит оно, солнце–то…
— Да, одно на всех. И все мы под ним, а ему хоть бы что… — сложил наконец газету Андрей Константинович. — Надежда, а вы куда едете? К родственникам? Просто на дачницу вы не похожи, да и час поздний, не страшно вам?
— К родственникам, — улыбнулась Надя. — Родители, пока лето, за городом живут. Я их навещаю.
— Понятно. И что, хорошо живут? Вы простите моё любопытство, просто не верю я, что до старости лет кто–то доживает в мире и спокойствии, — пояснил попутчик. — Я вынужден вот жить со своей бывшей женой, тяжело, но так сложились обстоятельства. А ваши? По доброй воле вместе или тоже некуда податься просто?
— Да как вы можете такое спрашивать?! — возмутилась Мария Тимофеевна. — Да кто вы такой, чтобы тут вам душу изливали?! Чужая жизнь тайна! Свою загубили, другую критиковать будете?!
— Нет, ну что вы, я расскажу, — пожала плечами Надя. — Мои родители очень вспыльчивые, обидчивые люди. Чуть что – ищи пятый угол, как говорится! И ссорятся, и кричат друг на друга. Однажды мама посуду стала бить, потому что отец сказал ей, что она плохо готовит. Тарелки одна за другой на пол падают, вдребезги бьются, шум, гам… Папа опешил, смотрит на посуду, на маму… Я убежала в комнату, спряталась, слушаю, как звон по кухне идёт, а потом вдруг тишина… Заглянула, а они, мама с папой, стоят и целуются. Потом папа маму на руках из поля битых тарелок вынес, встал на одно колено, прощение попросил…
— Прогнулся… Да, женщины это умеют – всё вывернуть наизнанку. Им правду говорят, а они обидой своей чужую душу кромсают, — покачал головой Андрей Константинович. — Бедный ваш отец, как я его понимаю и сочувствую!
— Ой, поглядите! — скривилась Мария Тимофеевна. — Понимает… Сочувствует… А что же вы тогда к мамам есть не бегаете? Раз там хорошо кормят, так и шагайте туда! А я вам скажу, почему! Потому что у матерей тоже вам будет пресно, но сказать это нельзя. А жене можно, жена всё стерпит! Вот она, ваша сущность мелкая!
— Да потому что, если от вас уйдёшь, вокруг закричат, что бросил. А если жена уходит, то качают головами, мол, допёк супругу, не выдержала… — упрямо хлопнул себя по коленкам Андрей Константинович.
— Мои даже в суд однажды пошли, на развод подавать, — продолжала, почему–то улыбаясь, Надя. — Папа тогда сказал, что это самый счастливый день в его жизни. Ну, заявление у них приняли, сказали ждать и думать. А когда пришло время идти на заседание, они уехали в санаторий, а я повестку в ящике почтовом нашла, разорвала и выкинула. Знаете, они даже когда ругаются, друг на друга смотрят с любовью… Бросят какую–нибудь колкость, а у самих страх такой, что чрезмерно обидели, переборщили.
— Сказки какие–то, — махнул рукой Андрей Константинович. — Нет, я не отрицаю, что бывают такие чувства, но вот чтоб прямо смотреть с любовью… Это лет до пятидесяти, а потом и глядеть не хочется, потому что выступают в человеке его самые неприятные качества, обостряются, характер портится. У всех так. И любовь вянет, хочется выгрести её уже из дома, сжечь, как палую листву, но есть огласка, есть мнение окружающих, вот и живём до старости с теми, кто нам уже противен.
Он злился сам на себя, что не может порвать с Кларой, что притянута она к нему магнитом, и никак не оторвать…
Солнце, сверкнув последний раз, упало за горизонт. Стало сразу темно, заморосил дождь. В вагон вошла компания ребят, забренчали на гитаре, запели, кто–то откупорил газировку, она брызнула, парни засмеялись.
Надя, вынув из рюкзака кофту, набросила её на плечи, зябко передернулась.
— А моим никогда противно не было. Они душа в душу жили, просто души у всех же не гладкие, — сказала девушка. — Полирует их жизнь, а всё равно остаются заусенцы, вот и цепляются друг за друга. Мама не любит табачный дым, а папа курит, папа не любит овощной суп, но мама варит, и он ест, потому что ему это нужно. Мама ругает отца, что футбол много смотрит, а он её – что сериалы.
— Вот–вот! Сплошные мучения! — закивала Мария Тимофеевна. — Мужчина на диване валяется, а ты еще слушай, что он тебе укажет!..
— Мама всегда по утрам заваривает папин любимый кофе, а он вечером приносит ей свежую пастилу. Мама очень любит пастилу с клюквой, вот папа и покупает. Вечером они долго пьют чай на кухне, — мечтательно наклонила голову набок девушка. — Кухня маленькая, на стене календарь, мои рисунки детские, папина фотография, где он в форме военной… И чайник на плите свистит. Я люблю этот звук, пар люблю, как он из носика выходит, колечками завивается, а кипяток в чашку падает, распугивая чаинки… Мама не любит печь, с тестом у нас работает папа. Он умеет и сдобное, и слоёное, и печенье научился лепить так, что от магазинных не отличишь… А ещё они у меня театралы, на спектакли ходят, на балет. Каждый на то, что ему интересно, а потом обсуждают…
— Идеальная какая–то семья у вас, Надя, — грустно прошептала Мария Тимофеевна. — Завидую…
— И я сама себе завидую! — рассмеялась Надежда. — Повезло, видимо. Ну, моя остановка. До свидания!
Андрей Константинович кивнул в ответ, Мария Тимофеевна чуть подвинулась, посмотрела девушке вслед, задумчиво покачала головой.
— И у нас могло бы так быть с Колей… Но и я уступать не хотела в мелочах, и он вредничал, сами не заметили, как докатились до развода. А все равно теперь не чужие, не вычеркнешь из прошлого его… — сказала наконец женщина, вздохнула. — Нет–нет, да и думаешь, а как он там, чем живёт, сравниваешь его жизнь и свою… Как столбик верстовой в жизни, никуда его уж не деть, пройден, отмечен…
Андрей Константинович кивнул.
— Да… Может и правда, на небесах браки куются? Странное это дело, но я тоже всегда про жену помню, всегда думаю, как там она и что делает…
— Да, она у вас какая–то уж совсем глупая! — махнула рукой Мария Константиновна. — За границу поехала, надеялась на что–то… Ну кем надо быть, чтобы вот так опростоволоситься?! Поди, и сейчас в голове ветер у нее гуляет?
Мужчина нахмурился, быстро свернул газету в тугой рулончик, посмотрел в окно, а потом вдруг сказал:
— Не смейте про Клару мою гадости говорить. Вы её не знаете, она талантливый человек, ранимый, доверчивый. Не судите никого и никогда, тем более за глаза! Да, Клара делала ошибки, она не идеальная, но…
— Но ведь за что–то вы её полюбили… И я своего Николая тоже… Только уж забыла, за что, а надо бы вспомнить… — закончила за него Мария Тимофеевна.
Повисла долгая, задумчивая пауза, прерываемая лишь вздохами и мяуканьем…
Вдруг на сидении за ними кто–то завозился, закашлялся. Мария и Андрей обернулись. Там, оказывается, всю дорогу лежал мужчина. Зевнув и потянувшись, он улыбнулся им.
— Григорием мня зовут. Хорошо сегодня проехались, да? А знаете, как говорится: «Она меня за муки полюбила, а я её за состраданье к ним!». Вот и думайте теперь, а я на выход. Андрей Константинович, дорогой, ну перестаньте вы уже винить себя во всём, семья – дело общее и крах её – тоже. Живите вы уже дальше, а Клара ваша изменилась давно, только боится теперь, что вы подумаете, будто неискренне она вам добра желает, а за жилплощадь. Уж скоро конец нашей с вами дорожке, надо успеть и хорошее почувствовать! Ну, пора мне, бывайте!
Григорий встал, отряхнулся, вышел из электрички, помахал удивленным попутчикам рукой и исчез в темноте. Мария Тимофеевна вскинула брови, Андрей Константинович закашлялся, потом сели друг к другу поближе, вздохнули. Они встречаются в этой электричке вот уже который раз, спорят о мужской и женской сущности, рассуждают, точно для себя что–то хотят понять, но никак не получается. И он, этот Григорий, с ними… Откуда он взялся?..
Они вышли из поезда, Андрей Константинович помог Марии вынести корзину, довёл её до остановки.
— Вам далеко? — спросил он.
Мария Тимофеевна пожала плечами.
— Темно уже и холодно становится. Если нам в одну сторону, так давайте вместе такси возьмём, — предложил мужчина. Его попутчица согласилась…
Когда Мария Тимофеевна подошла к крыльцу, то увидела на ступеньках белый комок с горящими в темноте глазами.
— Лизавета, ты что ли? Пришла? Позор, Лизка, детей малых бросила! Кто ж тебя так поманил? А?
Кошка как будто поняла всё, мяукнула. Рядом с ней, в пятне света, падающего клеточками на доски крыльца через кухонное окошко, появился облезлый, худой кот, испуганно уставился на Марию Тимофеевну.
— Ну точно мой Николай вернулся, — усмехнулась она. — Лиз, неужто нравится он тебе?
Кошка ткнулась мордочкой в усы своего кавалера.
— Ох, ну никуда от этих любовей не деться. Ладно, проводи товарища в прихожую, будем его в нормальный вид приводить, — Мария распахнула дверь, кликнула дочь, а та, кивнув на двери кухни, прошептала:
— Ма, там отец пришёл…
Мария Тимофеевна вздохнула.
— Маш, — Николай стоял перед ней, мял в руках носовой платок, сглатывал. — Маш, я попрощаться пришёл, уезжаю. Хватит, накуролесил, поеду на дедовы просторы, там буду жить. Ты прости меня за всё, как–то скомкал я жизнь нашу…
Женщина отвернулась, закусила губу… Скомкал, но она будет по нему скучать. Немного, совсем чуть–чуть. Но будет… Он сошёл с её поезда, спрыгнул, помахал в ответ рукой и утонул в высокой душной траве… Ну хоть на этот раз расстались по–доброму…
… Андрей Константинович, дойдя до своего дома, остановился у калитки, закурил. Клара ждала его, маячила у окна, то и дело отодвигая штору и вглядываясь в темноту.
Мужчина отбросил окурок, вошёл.
— Андрюш, я ужин приготовила, будешь?
Так она спрашивала его много лет назад, когда только–только ещё поженились…
Да, наломали они дров, накуролесили, а теперь надо укладывать нарубленные поленца, держать ответ друг перед другом, как жить дальше, чем жить, кого любить и прощать…
— Буду, конечно. Знаешь, Клар, вот увидел тебя в окошке, и показалось, что нам по семнадцать опять, и я иду звать тебя на свидание… — улыбнулся Андрей, разуваясь и проходя на кухню.
— Да что ты… — смущенно ответила женщина. — Не позвал бы уж, зная, как всё сложится…
— Ну а как не позвать, если любил тебя! Нет, как сложилось, значит, так и надо. Есть, конечно, идеальные семьи, без сучков и кочек, но это исключение из правил. А у нас как у всех, с подскоками и ямами. Да и пусть! Ну, чем кормить будешь, а?
Клара стала накрывать на стол.
Приехал Антоша, сел вместе с родителями. Что–то сегодня уж больно по–домашнему всё складывалось… Неужели бывает такое?
Антон все наблюдал за своими, а те вдруг стали вспоминать свою юность, смеялись даже, перебивали друг друга, что–то рассказывали.
Потом принялись смотреть семейный альбом. Андрей когда–то хотел его сжечь, но передумал. И хорошо, потому что есть в этих старых фото какая–то опора, доказательство, что было счастье, были чувства, а значит, не зря всё…
Гриша, добредя до дома, постоял немного у подъезда, зашёл внутрь. Его никто не ждал, он был один, гонял по квартире воспоминания, видел в бесплотных тенях своё прошлое. Его жена умерла давным–давно, они так и не успели поругаться, поделить имущество, родить детей, у них не было того, что можно назвать прошлым, да и будущего у Гриши тоже не было. Пустота…
Григорий повесил на вешалку пальто, кивнул фотографии жены на стене. Их брак продлился ровно месяц… Он был идеальным, таким, какой хотели бы Мария и Андрей, наверное… А он, Григорий, отдал бы многое, чтобы прожить их жизни, зная, что выбранный им человек просто существует где–то на Земле… Но каждому своё…
… Надя, не включая свет, прошла на кухню, поставила на плиту чайник. Синий огонёк газа пускал по стенам дрожащие тени. Свистит на плите чайник, на столе стоит тарелка с любимой Надиной пастилой, на стене приклеен скотчем вырезанный из журнала портрет мужчины. Эту картинку Надежда таскает за собой везде. Она не знает, кто её родители, она выросла в детдоме, придумала себе идеальную семью, поверила в неё и каждый раз, приходя домой, ей кажется, что папа и мама тут, они просто спрятались за шторами, не хотят мешать своей Надюше. Подруги считают это глупостью, но Наде наплевать. У каждого должно быть прошлое, хорошее, родное, чтобы было, чем латать дыры в душе, прожигаемые настоящим. Прошлое всегда и у всех такое, каким мы его запомним, а потом и представим, стерев всё ненужное, оставив, усилив самое дорогое. И Надя старательно рисует свой мир заново, добавляя в него теплые, летние краски. Её мама всегда носит красивые платья, а папа мужественный и галантный. Она очень хочет быть похожей на маму и найти такого парня, чтобы был не хуже отца. Она соврала тем людям в электричке, но сделала это специально, уж очень хотелось, чтобы они стали защищать своё прошлое, поняв, что было в их жизни счастье, и любовь — это богатство, данное каждому, только надо его разглядеть, отмыть от песка и пыли, согреть, авось снова даст ростки, зацветет ярким, теплым пламенем…
… Через семь лет Надежда встретила молодого человека. Он предлагал на сайте приюта взять домой белого голубоглазого котёнка, Надя сразу вспомнила Марию Тимофеевну, её корзинку, тот вечер, когда придумала свою семью…
Надежда позвонила, договорилась о встрече. А когда пришла, увидела ту самую корзинку, Марию Тимофеевну и её сына, Дениса.
— Надюша? — радостно воскликнула женщина. — Ну как же хорошо, что это вы! Последний у нас остался малыш, но задиристый, хулиган такой! Возьмёте?
Надя кивнула. Денис помог ей пересадить котёнка в переноску, проводил до станции… А через три месяца сделал предложение. Теперь у них с Надей один поезд на всех, в нем она, её муж, Мария Тимофеевна, её дочки. Они едут в будущее, чтобы быть счастливыми. А котёнок урчит у Нади на коленях, отгоняя всё плохое и злое от своей хозяйки. Он лижет её руки, слышит, как бьется её сердце и чувствует, что ей хорошо. А значит, хорошо и ему.