Теплый безветренный осенний вечер даже не пугал своими тенями и звуками. С вокзала виднелся лес, через который надо было пройти, чтобы оказаться в деревне. Маша постояла немного на платформе, «распробовала» местный воздух и, подхватив нелегкие сумки, направилась к дедовскому дому.
Она не боялась и смело шагала вперёд. Здесь не то место, чтобы бояться. Здесь живёт душа.
Дорожные фонари освещали лишь начало её пути. А дальше … А дальше, как в сказке: красный закат просачивался сквозь ветви и делал листву осенних деревьев чёрной с красной яркой каймой.
Маша не могла оторвать глаз. Взялась за телефон, чтоб снять, но увы … Камера не могла передать всей красоты. Путь был неблизкий, и под конец всё же пришлось зажечь фонарик.
Здесь, в этой деревне, проходило её летнее детство. Ещё была жива бабушка. Милая и любимая. Она была, как облако, в ней хотелось утонуть, она обволакивала своей заботушкой и любовью так, что в конце каждого лета Маша уезжала со слезами.
Потом она долго привыкала к строгости родителей, самостоятельности и ответственности. Хотелось опять нырнуть в это облако бабушкиной любви, и чтоб никто-никто не нашёл.
Дед внучкой занимался реже, но любил ничуть не меньше. Маша это просто чувствовала.
Когда она дошла до деревни, солнце уже зашло, и в остывающем сгустившемся свете, деревушка выглядела вполне себе жилой. За невысокими заборами ровными, правильными рядами стояли одинаковые почти дома. Темнота скрыла их провалившиеся крыши, отсутствующие окна и покосившиеся заборы. Деревня умирала. Уже, практически, умерла.
На холме, хорошо очерченные на фоне ещё освещённого снизу неба, виднелись развалины старой церквушки. Там, Маша знала, похоронены её предки. Они и охраняют.
В деревне темно, но из труб двух изб идёт слабый дымок. В один из дворов, в калитку с до боли знакомым скрипом и вошла Мария. Дед её не ждал. Вернее, не ждал именно сегодня, но ждал этой осенью. Телефон у деда был. Вот только связь тут ловила только на кладбище – на горе возле храма. И дед мог звонить только сам. Маша ещё не могла точно назвать ему дату приезда, вот и сказала, что приедет в октябре, как только на работе чуть полегче будет.
Маша была врачом-терапевтом. А осень, как известно, время простудное, вот и вырвалась она с превеликим трудом. А вырваться было надо: она приехала забирать деда в город, к себе.
Через три дня должен был приехать муж на машине, если дорога, конечно, позволит –не развезёт местную грязь дождями. Маша приехала пораньше – деду надо помочь собраться. У неё было целых десять дней отпуска.
В этом году дед зимовал в деревне один. Рассказал он об этом только по весне. Две старушки, проживающие рядом и ставшие почти роднёй, тоже ничего не сообщили Маше. Не было у них телефонов вообще. Одну из них дочка забирала в отдельную, купленную для матери, квартиру, а та и подругу прихватила. Хотела и деда, но дочь была против: квартира однокомнатная, куда всей деревней-то?
А когда Маша узнала, забирать деда было уже поздно, соседки возвращались до осени, и без деда им – никак. Дед у них – опора. Он колол дрова, носил воду со старого колодца, ловил рыбу и ходил в сезон по грибы.
Жил он в своей избе, но готовили и кормили его бабушки. Эта троица настолько срослась, что их, совершенно чужих друг другу людей, можно было считать семьёй. Как в любой семье, у них был и мир, и ссоры, и делёж имущества, и всё – общее. Вера Павловна и Екатерина Семёновна съехались в один дом Веры. Дед жил через пару домов от них.
Маша постучала. Через минуту услышала шлёпанье больных дедовых ног. Дверь распахнулась сразу:
– Марууусенька!
– Деда!
Маша прижала к себе деда и всем своим врачебным нутром поняла, как он постарел.
В избе было тепло натоплено. Маша присела на большой кованый сундук. Поустала с дороги. Дед начал было суету, но Маша его остановила. Попросила только поставить чайник. Грелся он долго на старой электропечке.
Она знала, что приедет поздно и приготовила вечерний перекус. Она достала колбасу, сыр, свежий хлеб. Убрала запасы в холодильник, и они уселись пить чай.
– А я ведь каждый вечер дожидался, когда электричка-то придёт, а сегодня вот уснул, балбесина. Устал чёй-то.
Над столом в доме, разделенном печкой на крошечные кухню и комнату, дед повесил гравюры ещё советского времени и репродукции картин в рамках. Маша догадывалась откуда это – нашел на развалинах. Дома в деревне рушились, а многие просто стояли открытыми, с оставленными там ненужными уже вещами. Вот дед и украшал свою хату. У его двух бабулек тоже, поди, немало было такого добра.
Дед был рад. Обычно молчаливый, тут разговорился, рассказывал местные новости:
— В соседнюю избушку хозяин уже года три не наезжает, хотя вроде пристраивать собирался, со старых домов натащил брёвен да досок. Хозяйственный мужичок. Да вот пропал куда-то. А я стерегу, растаскивать никому не даю. Да и кому тут растаскивать-то.
– И верно – кому, но ты молодец, что бережешь деревню! – Маша была необычайно рада видеть деда таким деятельным. Не сдается старая гвардия.
– А с той стороны дом, чай, помнишь? – продолжал дед, – Зимой стена провалилась, прям, как леший прошёл. А мы как те коммунары — имущество «конфискуем». Там кровать была знатная, теперь бабкам своим её перенёс. Не нарадуются. Катя на ней спит, спина у неё даже лучше стала, не болит так. Вот думаю, может её на зиму себе забрать, коль они опять уедут?
– Деда, ты со мной уезжаешь, помнишь? Андрей сейчас дела свои доделает и за нами на машине приедет.
– Ну да, ну да. Помню. Да как-то не привыкну всё…
Маше показалось, что дед этой ночью не спал. Она просыпалась от его вздохов, слышала, как подбрасывает он дрова в печь и выходит во двор – курит.
Утром Машу разбудил петух. В детстве она просыпалась от немыслимого мычания коров, блеяния коз и лая собак. Теперь же в деревне никто, кроме деда ни держал скотину, а дед держал – кур и петуха. Ему нравилось. Занимался он ими с превеликим удовольствием. И приезжающим к ним еженедельно торговцам заказывал для кур разные нужности. В курятнике был современный порядок, стоящий деду части пенсии. Зато бабушки и он были обеспечены яйцами, а иногда и куриным мясом.
– Ох, петух твой, дед! Орёт, как оглашенный.
– Это он до других пытается доораться, болван, не поймет никак, что нет тут в округе никого. Мне б козу ещё дойную. С творогом бы и сметаной были.
– Дед, ты опять! Мы уезжаем. Думай, куда кур девать.
– Ну да, ну да … А кур порешу всех, да и дело с концом. Надоели они мне.
Он сказал это и как будто потускнел. Маша решила тему отъезда пока не поднимать. Собраться они успеют, не горит.
В дом без стука вошла баба Катя.
– Никак Маруся приехала? А мы чаем, чё дед не йдёть – самовар студит. Ох, дивля, до чего ж ты хороша, статна стала! Здрастуй, милая моя! Детки-то как?
***
В дом без стука вошла баба Катя.
– Никак Маруся приехала? А мы не чаем, чё дед не йдёть – самовар студит. Ох, дивля, до чего ж ты хороша, статна стала! Здрастуй, милая моя! Детки-то как?
– Здравствуйте, тёть Кать! Хорошо детки, растут. Один уже до университета дорос. Вы тут как поживаете?
– А мы чё? Мы отличненько. Вере вот квартиру купила дочка, дык она и меня с собой потянула, там зиму переждали.
– Почему переждали? Сюда хотелось, не понравилось что ли в городе?
– Понравилось! Как не понравиться-то? Только скучно там. Никакой тебе работушки. За водой ходить не требно. Крант, так же как у самовара, повернёшь — вода бежит. Какая хошь: в одном кранту холодная, в другом – кипяток. Я несколько дней дивилась. И в плиту дров не надь, тоже с крантом — нажмёшь, жар идёт. Вари да парь. Хлебушка печь не надоть – покупной кушают. Плохооой, ругают, но сами не пекуть.
– Ну раз так хорошо, почему вернулись -то?
– Так огород у нас тута. И дед вот … как оставили? Ведь всю зиму переживали за него, – баба Катя вздохнула, – И тянет. Небо здесь такое тягучее. Вон оно — высокое, синее. Нигде такого нет больше …
Баба Катя махнула рукой в окно. Потом они ушли с дедом собирать яйца и кормить кур, а Маша вышла следом и посмотрела на небо.
Небо было, как картина художника: ясное, голубое с перистыми многослойными облаками. Машу захлестнуло то же ощущение, какое она испытала однажды на море. Ощущение бесконечности бытия. Перед ней расстилалось бесконечное голубое море-небо, упирающееся в горизонт. И ей казалось, что она слышит морской бриз, похожий на трепет души.
Потом пошли все здороваться с Верой и обедать рисовую запеканку из печи.
В доме бабушек тоже было много «нового старого». Особенно Маше понравились часы с маятником. Они не были старинными, ходили уже от батареек, но мастер сделал так, что казалось в них живёт целая судьба. Даак-так, даак-так … Вторили они. Маша заслушалась.
Обед перешёл в чаепитие из знатного самовара на углях. Самовар отливал красной медью, стоял на осадистых коротких ножках, хвастал затейливым узором по низу, в котором блестели угольки. Вера наливала Маше уже третью кружку. Кружки были тоже не простые – большие, из лёгкого и тонкого фарфора.
– Ох, баба Вер, я уж напилась, вроде.
– Пей, Маруся, пей. У нас чай живой. Когда ещё нормального чаю-то выпьешь. Из ваших металлических крашеных кастрюлек разве чай? А у нас и с травами.
Сама баба Вера пила уже четвёртую кружку. Она наливала из самовара в кружку, из неё в блюдце, ласково и бережно прихлёбывала, прикусывала смоченным твёрдым кусковым сахаром, сглатывая не сразу, аккуратно и неторопливо.
Она была старше Екатерины. В каждой её морщине были видны целые отрезки жизни.
– Вот скажи, Маруся. Чё это? Вчерась встала, а тут – как обручем сжало в грудях, до того тошно… мочи нету. В глазах темень. Через силу встала, самовар поставила, выпила чаю-то, навроде отошла маленько.
– Обследоваться вам надо, баба Вер. Сердечко шалит, наверняка. Когда в больнице были последний раз?
– Да вот как Нинку рожала, так и была. Больше-то зачем? Получается уж полвека не была. Не люблю я ваших врачей, Маруся, уж прости. Ты вот добрая, а ведь бывает – на хромой кобыле не подъедешь.
– Ой, баб Вер, откуда вам знать-то про врачей, если полвека у них не были?
– Слыхали…
Маша вернулась к себе, взяла врачебный набор – она знала куда ехала. Измерила старушкам давление, прослушала. Даак-так – мешали часы. Врач осталась недовольна, но вида не показала.
– Я вам таблетки пропишу, Андрей будет ехать – прихватит.
– Давай. Ты-то уж не отправишь старух, – резюмировала баба Вера, – Чё? Все таки забираете Петю-то?
– Забираем, баб Вер. Понимаете же, что не дело здесь одному оставаться, а как прихватит? У вас тут даже связи нормальной нет.
– Нету, ходим вон на холм, Петя нам со своей трубы Нину набирает. Я уж редко – ноги болят, Катя чаще докладает. Нина сказала тоже телефон нам купит, только научимся ль – кнопок там до дуры́. За нами тоже скоро приедут, опять в квартире ихней сидеть! – и баба Вера тяжело вздохнула.
У здешних стариков была фиеста. Так они называли послеобеденный сон. Мария спать не хотела и отправилась на кладбище к бабушке.
Могила цвела осенним разноцветьем. Было видно, что дед вкладывает всю душу свою в её устройство, бывает здесь часто.
Почему бабушки не живут вечно? – думала Мария. Они необходимы человеку в любом возрасте. Даже сейчас хотелось к ней прижаться и пожаловаться на судьбу. И не важно, какая была судьба, главное, чтоб бабушка пожалела.
Бабуля, как живая, смотрела с фотографии добрыми и чуть прищуренными глазами и, казалось, всё понимает без слов. Маша подумала, что такой бабушки очень не хватает её дочери-подростку. Сейчас у них начались какие-то проблемы в отношениях. Маша никак не понимала и не принимала странные стремления дочери быть бунтарём.
Родители Марии ушли рано. Папа умер скоропостижно, когда она ещё училась в университете, мама уходила долго, стойко боролась с болезнью, но ….
А через год не стало и бабушки, тяжело ей было перенести смерть дочки, хоть Маруся и была их с дедом отрадой. Маша присела на скамейку возле могилы.
– Бабуль, мне б деда забрать. Комната для него отдельная есть. Егор уже в университете, приезжает только на выходные, его комната свободна. Только кажется мне, что дед не особо хочет уезжать. Как уговорить его? Подскажи…
Эти вопросы она задавала скорее самой себе.
Потом она позвонила мужу, здесь, на холме, была связь. Задала те же вопросы, хотя понимала, что он тут – не советчик, проблема тонкая, решать придётся ей.
На следующий день Мария начала сборы.
– Дедуль, а давай этот коричневый костюм с пиджаком не будем брать. Мне кажется, его уже моль покоцала.
– Ну, не бери.
Дед сборами не интересовался. Ему было абсолютно всё равно, что соберёт внучка.
Маша чувствовала, что нарушила его жизненный график. Дед маялся: стеснялся уйти по своим делам и оставить внучку, и в то же время, уйти очень хотел. Он ходил в сарай, что-то там готовил, потом заходил в дом и со вздохом присаживался на табурет.
– Дед, тебе куда-то надо?
– Да, мы сёдня собирались морковь копать.
– Так ступай. Я потихоньку и без тебя соберусь.
Дед ушёл, а Маша присела. Вот ведь задача. Она понимала, что деду в городе, в чужой для него квартире, будет плохо. Его жизненная энергия ещё кипит, он строит планы, связанные с родным домом, а тут – переезд. И этот переезд придумал не он, за него всё решили. Но и оставлять его здесь одного невозможно. Зимой сюда не ездит магазин на колёсах – им не проехать, а от станции можно добраться разве что на лыжах. И если прихватит деда болезнь, вывести его будет невозможно. Как он только прошлую-то зиму перенёс?
Маша решительно встала. Нет, зимой он должен быть рядом с ней! Она продолжила сборы.
На день следующий приехала Нина – дочь Веры Павловны, с мужем. Приехали помочь с огородом, прибрать дом на зиму и забрать бабушек.
Обедали все вместе. После обеда Нина с Машей вышли на улицу. Обменялись телефонами – давно надо было.
– Правильно делаете, что забираете. Я вот тоже еле уговорила, только вместе с Екатериной Семёновой и согласилась. Одна б не поехала. А у бабы Кати нет ведь никого. Муж умер, а детей Бог не дал. Совсем одинокая. Мёдом у них эта деревня намазана что ли!
– Тосковали в городе-то они?
Нина грустно посмотрела на Машу.
– Ещё как. Хорошо хоть вдвоем были, одна б она вообще иссохла, наверное. На подоконниках у них — сплошная рассада, ох, с февраля собирались. Чуть снег сошёл – сюда. Как не увязли!
– Вот и дед молчит, а собираться не хочет. Боюсь, загрустит там у нас. Говорю, давай думать – куда кур, а он как будто не слышит.
– Но вы ж его обратно привезёте по весне-то?
– Здоровье позволит, конечно привезём.
– Давай, муж мой кур сестре своей увезёт на зиму. Они в Клементьевке живут, недалеко тут. У неё свои есть, от десятка ваших не прибудет — не убудет. Только специально надо съездить, у нас весь багажник сейчас банками-склянками заставится. Кстати, они там и вам полку наставили, забрать не забудьте. Крутили бабушки, старались. Кто б это ещё ел! А кур весной вернём.
– Спасибо, Нин, одной проблемой меньше!
– Завтра огород муж копать будет, а послезавтра и отвезёт.
Но послезавтра, в тот день, когда уже ждали и Андрея, кур везти не получилось. Всю ночь шёл дождь. Маша просыпалась от его многослойного шума. И проснувшись, в очередной раз под утро, обнаружила, что нет деда. Не было его и во дворе. Маша вышла- покричала.
Свинцовые облака в тёмном небе тяжело нависли над деревней. Дождь холодный осенний стоял пеленой. Деревца сгибались под сильным ветром, гудело в трубе.
Маша вернулась в дом, накинула старое бабушкино стёганое пальто, потом заглянула в курятник, в сарай, в баньку – деда не было нигде. Она растерянно стояла посреди двора. К бабушкам он пойти не мог, ещё почти ночь, да и гости там. Куда он мог подеваться?
Дождь немного утих, приоткрыл виды, и взгляд Марии упал на погост, на прерывистую тропинку, ведущую на кладбище. Она быстро зашла в дом, натянула штаны, сунула ноги в резики, натянула шапку, схватила большой дедовский зонт и направилась туда.
Видно было плохо, ещё темно. Осенние капли стучали по могильным камням. Ноги разъезжались, Маша старалась найти дорогу к могиле бабушки и не упасть.
А когда подняла глаза, сразу даже и не поняла. Ей показалось, что рядом с бабушкиной могилой вырос памятник. Капли стучали по нему и стекали. Седая проседь дождя слилась с сединой его головы.
В плащ-накидке, но без капюшона, слегка наклонившись вперёд, спрятав руки в карманы, у могилы бабушки сидел дед. Он замер в этой позе, как истукан, он не двигался, и Маше на мгновение показалось, что это всё нереально, что перед ней какая-то картина, и сейчас, через мгновение, она исчезнет.
Дед не слышал, как подошла Маша. Он даже не почувствовал, что над его головой вдруг кончился дождь – это Маша закрыла деда зонтом. Он так и сидел в своей странной позе. И первый порыв внучки скорее увести деда в тепло дома, почему-то остыл. Она села рядом на мокрую скамью.
– О, Машенька! Ты как тут? – дед очнулся, – А мы вот с бабушкой …, – он запнулся на полуслове.
– Я вижу, дед! – она сняла с себя шапку и натянула деду на мокрую голову, потом надела ему капюшон, обняла и прилегла к нему на плечо.
Они сидели минуту молча под зонтом.
– Ты прости. Напугал тебя, наверное. Но проститься-то надо было. Думал, схожу, пока спишь.
– Да понимаю я, дед. Только ведь простудишься. И бабушка бы сейчас – ох как тебя поругала. Правда, бабуль? – Маша обратилась к смотрящей на своих бабуле с фотографии.
– Верно. Поругать-то она меня могла. Хоть и добрая была очень. Это ведь она меня перед смертью просила Вере с Катей помогать, пока смогу. Плохо им без мужиков-то. Вот и помогаю.
Потом дед хватился.
– И тебя велела беречь. Пойдем-ка, а то ещё простудишься тут у меня.
– А ты нет?
– А я свои дожди пережил. Старый уж я, Машенька, –кряхтя, вставал дед, – И в жизни, как и под дождём — наступает момент, когда уже просто – всё равно.
В этот день Андрей не приехал – дороги развезло. Приезд отложили. А вот дед разболелся. Все таки простыл. Хорошо, что рядом была Маша, иначе неизвестно, чем бы всё закончилось.
Как только земля чуть подсохла, и Андрей смог прибыть, деда повезли в областную больницу – там их уже ждали, Маша договорилась. Деду было совсем худо – его уложили под капельницу. Внучка была рядом, всё контролировала.
И как только дед начал ворчать на то, что она ему привезла не ту обувь, Маша поняла – дед поправляется.
– Дед, я тебе кроссовки привезла.
– Я что помираю чё ли, ты мне белые тапочки суёшь?
– Это кроссовки, а не белые тапочки.
– Угу. В них только на том свете от чертей бегать — кроссы давать.
– Так ты что, разве не в рай собирался?
– Да какой мне рай! Разве что, твоя бабушка меня за шиворот туда затянет…., – а потом добавил, – А вот коричневый костюм зря не взяли.
После обследования у деда обнаружились серьёзные проблемы с сердцем. Маша договорилась со знакомым кардиологом, и деда перевели в новый, недавно отстроенный, современный кардиоцентр.
А вскоре, стараниями Маши, и с помощью Нины, там же оказались и две его подружки – баба Вера и баба Катя. Сердечки их тоже требовали поддержки.
Старики опять вместе обедали, только теперь в большой и светлой столовой, и пили чай вечерами. Правда, невкусный, из «кулеровского г-на», как охарактеризовала его баба Вера.
И все блага современного оснащённого кардиоцентра, всё бытовые совершенства не шли ни в какое сравнение с их умирающей деревушкой.
Они ждали весны. Они договаривались о рассаде. Переживали за свою брошенную, почти развалившуюся, но такую любимую деревню.
А деревня, запорошенная и нерасчищенная, тихо лежала под снежными сугробами. Она не умерла, она просто спала и ей снились люди. Те, которые приедут и растопят её лёд человеческими сердцами.
И если бы мог тут кто-то оказаться, то под одним большим сугробом услышал бы и её сердце – оно билось: даак-так, даак-так.