Что-то случилось в голове у Егора на мгновение.
Сейчас вдруг ушёл он глубоко в себя и понял, что то, что происходит сейчас, с ним уже было. Он знал наперед, что встанет сейчас из-за стола жена и пойдет успокаивать разгулявшегося хмельного Кольку Малахина, а из дому выйдет Сашка, оглянется вот так, как оглянулся, и будет искать свою компанию.
Егору казалось – был он уже здесь и сейчас, только в каком-то другом своем воплощении – видел все это уже, и эти воспоминания сохранились в памяти его души.
Он очнулся. Что это с ним? Или так много он видел, что уж знает всё наперед.
Если бы…
– Чего пригорюнился, председатель? – новая его сватья Зинаида Епифанова отплясывала рядом, перекрикивала гармошку, – Выходи, спляшем!
Егор глянул сурово из-под нахмуренный бровей. А она ничуть не испугалась, знала – председатель всегда такой, привыкли все. Пошла отплясывать дальше.
Сашка отправился не туда. Егор знал – за сараем молодежь. А сын – через забор перемахнул на улицу. Будто далеко до калитки-то! Ну и пусть поищет.
Сейчас Егор вспомнил почему-то своего детдомовского друга – Сашку. Единственного друга, с которым там подружился.
Жалел он его – урода-горбуна. Мало его кто тогда жалел. А потом сбежал Сашка из детдома – приключений искать. Вот также через забор перемахнул, только Егор его и видел. А Егор тоже хотел сбежать, но тогда ноги его ещё не очень слушались, разве перемахнул бы он через высокий забор?
Егор тогда в память о том Сашке и назвал сына.
А сейчас в его дворе играли свадьбу. Выдавали замуж 19-летнюю Лидию. Уж вторую свадьбу тут накрывали. Вернее третью, если считать его собственную – с Софьей.
Казалось, та его свадьба была в другой жизни. Может в той, в которую окунулся сознанием только что? Там вся жизнь казалась накрыта черным его горбом, как куполом. Не будет счастья, потому что вокруг ненависть одна. А оказалось – она в сердце его жила, а может и в горбе.
Тогда он не умел улыбаться совсем, тогда он только и делал, что доказывал свое право жить как все. Разве верил он, что жизнь вот так повернет?
Несколько лет назад отыграли свадьбу Ольге.
Дочерью их она осталась после того, как померла от навалившейся ангины Надежда, её мать и их соседка.
– Оленьку мою не оставь, – хрипела она Софье.
Да какое там! Надежда родной им стала. Хоть и доставалось Егору за неё частенько.
Несознательный элемент жил в его доме – Надежда служила в церкви соседнего села и от колхозных работ отходила все больше и больше. Егор разводил руками и клялся партийному начальству, что скоро все исправится.
Но знал наверняка – нет. Надежда была набожна, и он ни словом переубедить её не пытался. Скорей наоборот – хоть кто-то за них молится, вот и пусть.
Может поэтому и дела в колхозе шли относительно благополучно в последнее время? Молитвами Надежды. Или просто время такое. Жаль, не дожила она до внуков. Уже бегали по свадебному двору два карапуза – девонька и мальчик – Ольгины дети. Их внуки по праву. В гости приехала Ольга с мужем, на свадьбу сестры.
В других местах они жили. Учительствовала Ольга в большой новой школе далёкого села. Выучилась тогда, замуж не спешила. Серьезная и умная.
Не то что шустрая Лидка. Девятнадцать ещё, а уж невтерпёж! Не сиделось в девках-то. И жених такой же. Дети совсем!
– А мне сколько было? Давай вспомни, чем ворчать-то…, – отвечала на его категоричное «нет» Софья, когда Лида заявила о замужестве.
– Сколько? – Егору казалось Софья старше была тогда.
– Семнадцать годков!
– Ну дэк, – он смутился, но быстро нашел довод, – Зато мне уж под тридцать было, чай не за мальчишку шла. А эти что? Два дитёнка!
Цены на продукцию, семенные и ссуды, расчет с МТС, фураж, проблемы людские – это занимало все мысли Егора. Семья да дети больше были на Софье. Тоже за жизнь досталось ей хлопот немеряно.
Вот и сегодня Софья, с этим свадебным пиршеством, устала очень. Обычно скоро бегала с подскотцем, а сейчас …
Но было ей так радостно и успокоительно осознавать, что все удалось, что свадьба веселая, а главное – Егор смирился. А сколько нервов потрепал! Ворчал, на Лиду срывался, свадьбу делать не хотел, говорил – учиться надо.
В конце концов Лида брыкнула и к жениху ушла. Ох! Видано ли дело, чтоб до свадьбы в доме жениха ночевать! Позор какой… А ведь он – председатель, у трёх деревень на языке.
И Егор смирился. Так, значит так.
Зато невеста сегодня была такая счастливая! Влюбленная…
И Софья вспомнила свою свадьбу. Как чуть не убежала она тогда от Егора. Уж и вещи собрала. Но Бог отвёл.
Тогда казалось, что и жизнь кончена. Она – юная, лёгкая и воздушная, и он – квазимодо. Как жить-то с ним?
Но все оказалось совсем по-другому. Разглядела, что сердце-то у него есть, хоть и спрятано во впалой костистой груди глубоко под горбом – не сразу заметишь.
И люди заметили. Не зря ж тогда, когда умер Фомич, единогласно на собрании за него руку подняли.
А теперь так вообще колхоз разросся, столько изменилось за эти годы. И многое благодаря председателю – мрачному горбуну, которого когда-то ненавидела вся деревня. Да и он – всех ненавидел. Чего уж…
Внешне он остался таким же – неловким и уродливым для многих, и уже одним своим видом, согнутым, как немощный старик, казалось давал право ощущать у других некое превосходство.
Он научился этим пользоваться, где надо вызывать жалость – вызывал, а где-то – переворачивал видимость, орудуя умом и данной ему хитростью.
И только те, кто знал его хорошо, совсем не замечали его горбатости. Уверены были – Егор – мужик умный, и председатель хозяйственный, и ходы найдет, и глотку перегрызет, и исхитрится, и законы знает.
И ещё никому ничего худого не делал, а наоборот, соседним колхозам помогал, где подсказками, а где и делом. Умел народ за собой повести. А народ за его горбатой спиной, себя ещё надёжнее чувствовал.
Не все и идеально было, конечно, и обижались на него много. Поругать тоже умел – от души, а иногда и чрезмерно, с перегибами.
А Софья потом дома бурчала на него, что людей обидел. Ругались. Но мирились.
Не впервой ругаться-то. Бывало уж так он с детьми был строг. И поколачивал мальчишек, а Софья – в защиту. Мать есть мать. Понимала – боялся он за них всегда. У самого – сердце раненое, вот и боялся.
Дети подрастали. Олечка со свекрами уже далеко жила, своих детей двое. Лида вот замуж идёт. Клава в медучилище учится. Андрей восьмилетку закончил, будет поступать этим летом, и Сашка уж скоро вырастет, взрослый совсем.
Сыновья у них – красавцы. Саша – вылитый отец. Как будто повторила природа образец его, показав, каким бы был он, если б не беда эта с вилами в далёком детстве.
Жили как все. И с радостями, и с бедами, и урожайные годы встречали и не очень. Уже имел колхоз свою технику, две машины. Уже работало на них МТС.
Жить бы да жить. Жить бы да жить …
Шел июнь 1941-го года.
Не верилось. Ехал Егор из города, где объявили им только что, что война началась – напал фашист проклятый. Думал, собрание собирать, людям объявлять. Но слух пришел вперёд его. У деревенской молодежи уже были радиоприемники, да и слух, как известно, быстрей человека бежит.
– Не дойдут до нас, разе сдадут наши город? Не сдадут, – обещал председатель на первом собрании.
А потом началась мобилизация. Все мужики ушли. И муж со свекром Ольгины ушли там – Ольга написала, молодой муж Лиды тоже – мальчишка совсем.
Рвались на фронт и Андрей с Сашкой. Одному – шестнадцать, другому и пятнадцати нет. Но разве остановишь? Опять с отцом ругались, а Софья Богу молилась, чтоб отказали им в городе. Услышал Бог – не взяли пацанов. Андрей закрылся в комнате и день проревел.
А Егор и не просился. Знал – тут нужнее будет. Как чувствовал. Будет у Егора своя война. Не на жизнь, а на смерть будет…
В колхозе начали эвакуировать скот. Баб погнали на окопы. А надо и свое припрятать, надо… Урожай уж собрали, осень.
Но они не успевали, на скорую руку вырыли в овраге несколько ям – тайников. Попрятали туда кое-что.
Егор еще помнил свой тайник в малиннике. Если б не он тогда, чтоб было-то? Но сейчас ведь не на семью яму копать, это сколько надо-то. Успели мало.
И тут напасть– Андрюха сбежал все же в город, в военный стол. С другом своим, с Митькой. Егор метался, ездил, хлопотал, ругался, что мальчишек забрали, но было поздно. Их эшелон уже ушел. Видать, подделали метрики, стервецы.
Софья плакала, Сашка губы кусал. Егор ходил хмурый, как осенние тучи, сгустившиеся над их деревней.
Наши войска отступали.
Егор наблюдал в городе, как шли отступающие советские солдаты сначала строем, а потом уже отдельными разрозненными группами.
– Жди гостей, отец. Вот-вот появятся тут, – сказал ему какой-то командир.
Действительно, назавтра все в деревне в первый раз увидели немцев. Они приехали по большаку. Застрекотали мотоциклы, и фашисты постучали в крайний дом, а вскоре были у дома председателя.
Их было человек пятнадцать, вооруженные и настороженные. Один очень плохо говорил на ломанном русском. Велел собирать всех.
– Ви дольжни выбирайт староста, – а потом, – Староста будищ ты – буглик, – он указал на Егора, – Есть бистолет, автомат, гранат? Есть? Партизанен есть?
Бабы, девки, дети и старики с опаской повыползали на площадь. Егор всматривался в лица деревенских.
Вот они, те, кого не может дать он в обиду. Но как это сделать? И что ждать от оккупантов, он не имел ни малейшего представления. И почему не поступило команды колхозникам – эвакуироваться, он тоже не понимал.
Немец говорил что-то, периодически переходя на немецкий, об освобождении, о счастье, о том, что их никто не обидит и о победе великого Вермахта.
Егор присматривался.
Немцев в деревне осталось семеро. Пришлось расселять, унтера Миндена и его помощника Егор поселил в своем доме.
Унтер был педантичен, велел показывать им хозяйство. Подсчитывал и записывал все в большой журнал.
Где коровы? Где свиньи? Егор разводил руками. Нету, мол. Но зато куры есть, утки, яйки. Унтер Минден звал его Буглик – горбун по ихнему.
– Что председатель, под немцев будем стелиться? Кулачина недобитый ты, – шептал при встрече ему старый дед Кузьмич, грозя палкой.
– Да я хошь сапоги их мыть стану, шоб детей да внуков своих спасти, скотина ты лысая. И твоих, кстати, заодно, спасу, – огрызался Егор.
Слухи о зверствах немцев до них доходили. Где-то немцы сожгли деревню, сгорели и люди, где-то отобрали все съестное, где-то расстреляли людей.
Егор берег своих. Сейчас главное – не нарваться, не разозлить оккупантов, не накликать беду на деревенских.
Софья кормила унтера и помощника обедами. Но были они в деревне не постоянно. Уезжали на пару дней, потом вернулись опять.
Сашка ходил хмурый, девчонки – Клава и вернувшаяся к ним Лидия притихли.
– Перетерпите, – просил Егор, – Вернутся наши, не могут нас вот так кинуть. Перетерпи, Сашка, не дури! Ты разозлишься, а они сестер убьют. Перетерпи. Пусть себе потешаться властию, а там и наши придут. И я потерплю…
Ох, какой ненавистью пылал Егор к этим мнящих себя хозяевами выродкам. Кажется, голыми руками б порвал. Но за годы долгие научился он сдерживать себя, жизнь научила.
Они «были под немцем» — а значит, вблизи от смерти. Каждый день. Баб надо сберечь и детей. Чтоб вернулись мужики наши в дома свои, к детям своим и женам.
Но на третий день пребывания у них оккупантов нашлась одна сволота. Бабка Маланьиха растрезвонила квартировавшим у неё немцам о ямах-тайниках. Привела и пальцем показала.
Егора туда немцы за шкирку притащили, заставили его одного из ямы все вытаскивать, а потом в яму эту затолкали, он уж и с жизнью простился. Думал – все, каюк. И как-то и не успел погоревать.
Да только из толпы баб вдруг выпорхнула Софья – в ноги к унтеру. Плачет… и бабы с детьми вокруг ревут. Другую ещё яму с перепугу указали.
«Ну, глупое бабье! – злился Егор, уже успокоившийся о своей погибели, – Им ещё зиму без него жить, а они…»
Но выревели что ли? Или недостойным посчитал фашист стрелять его – горбуна калеченного. Оставил Минден в живых Егора, только прикладом по лицу ударил так, что зубы выскочили.
Маланьиха тоже тут была. Крестилась, ревела, а потом бегом домой побежала, а Егор следом за ней пошёл медленно, как мог после истязаний этих.
В дом не пошел, встал у забора. Стоит, смотрит на дом из-под бровей и зубы выплёвывает. А она с перепугу из дома выскочила и давай орать:
– Не виноватая я, они заставили. А что тебе эти власти-то советские хорошего сделали, Егорушка? Вспомни-ка, как отобрали все у тебя! Вспомни, как голодали мы. А немцы-то можа только добра нам хотят? Можа жись наладится с ними…
А Егора обуяло такое желание – схватить ее за шейку её старушечью тонкую и придушить, как котенка. И казалось ему, что так и сделает он сейчас. Так и сделает. Шагнул за калитку, а она с криком помчалась огородами:
– Помогите, люди добрые, убивают! Помогите!
Егор вдогонку, да только крик вдруг услышал сзади:
– Егор! – Софьин голос.
Остановился и стоял вот так, не оборачиваясь, еле остыл от злобы этой охватившей. Иссиня багровое лицо с налитыми кровью глазами боялся повернуть к ней. Зверем себе чудился. Всех убить мог тогда.
– Пошли домой, Егорушка …
И отпускала злоба невероятная, слабость наваливалась. Не упасть бы. Зашатало Егора. Но она подхватывала. И бабы помогали.
А горе множилось.
Плохие вести пришли в их семью – письмо от Ольгиных свекров.
Убили Оленьку.
Немцы у них вдруг стали собирать детей по домам, возраста школьного. Забирали, чтобы отправить их в Германию, говорили, что для лучшей жизни.
Что и как там случилось, Егор так до конца и не понял. Писали они, что Ольгу, учительницу местную, вместе с детьми, как старшую, в машину погрузили, матери следом бежали, криком кричали.
Увезли детей оккупанты. Да только через несколько часов пришли дети кучкою домой, измученные с дороги длинной, но живые. Матери счастью своему не верили. Вот только рассказали дети – погибла их учительница и ещё одна девочка.
Ольга в дороге немцев как-то отвлекла, а детей бежать подговорила. Сама не успела, и девчушка одна не побежала почему-то. Убили там обеих.
Оленька! Погибла их Оленька! Серьезная, старательная и добрая девочка. Как не броситься-то на сволочей этих, как выдержать?
Егор крепился. Он чувствовал – его война ещё где-то впереди.
Да и «квартиранты» их свернулись как-то быстро и из деревни уехали.
Слухи доходили – наступали наши, слышались далёкие отклики боёв.
И от злобы, видать, охватившей оккупантов, пошли по деревням карательные отряды.
Соседнее правление совхоза всё повесили прямо посреди деревни. Михайловку сожгли напрочь. Баб знакомых с детьми соседнего села расстреляли прямо на дороге. Людей угоняли.
Софья выла.
– Как же это, Егорушка? Как такое?
Не принимало чистое сердце ее это, не хотело принимать.
А Егор знал много о ненависти людской. Просто – вот она пришла в чистом своем виде и качественном исполнении. И сердце ныло.
Вот только им на этот раз повезло – на отшибе они, не дошли до них каратели.
Вскоре в их регион вернулись наши.
И деревня после этих страстей пережила ещё зиму и лето. Голодные зиму и лето, многое увезли фашисты, но всем миром пережили. Уже понятно было – война так быстро не закончится.
Андрей писал все реже, последнее письмо было из-под Москвы.
Софья то и дело плакала, горевала по-матерински о сыне, но плакала потихоньку, за сараем. Нельзя было раскисать.
Лиде было еще тяжелее. Она в тяжёлых родах принесла мертвого мальчика, и теперь убивалась и по потерянному ребенку, и по мужу. И не пожили – только отыграли свадьбу, и война.
Клаву от училища отправили работать в госпиталь, и вскоре переехала она дальше от фронта, в тыл.
К лету опять началось отступление наших войск. Весной Егор затребовал от всех своих колхозников:
– Уезжайте! Ищите куда, и уезжайте. Эшелон будет, Андрей сказал. Я помогу здесь, а там уж … До станции всех довезем, проводим, в вагоны посадим. Уезжайте. И я уезжаю. Семья моя.
Андрей в это время работал в городе на железнодорожном вокзале, оборонительные сооружения там строил.
– Да куда ж нам ехать-то, председатель?
Как же тяжело было покинуть свою деревню. Ведь родное тут все. Своих на фронт отсюда проводили, ждать бы надо.
Но Егора уважали. Знали – зря болтать не станет. Раз говорит, то надо уезжать. Это ж он помог им уцелеть в самые страшные годы. И его сгорбленное тело, истощенное обветренное лицо, его борода, все то, к чему привыкли они за эти годы, как привыкают к отцу, стали такими родными. Его глаза не лгали, словно они были живой поверхностью его большого сердца.
– Хотите жить? Тогда уезжайте, вакуируйтесь. Не будет скоро жизни тут, коли фашист придет. А после войны вернётесь. Земля от вас никуда не денется.
И люди поверили. И начали готовиться в дорогу. В долгую дорогу.
В город на вокзал пошли пешком. Подвод не хватило, посадили лишь детей.
Семья Егора вместе со сватами собиралась поехать в Пермь.Там недалеко от города жила сестра Зинаиды, Лидиной свекрови. Она всех и ждала.
Вокзал был забит людьми, сидели на чемоданах, узлах и просто на полу, разложив снедь. Плакали дети, усталые женщины суетились возле них. Эвакуироваться хотели многие, мест в зале вокзала не хватало. Люди сидели и лежали и на площади перед вокзалом, на скамейках, на асфальте, подстелив газеты или одежду.
Софья в этой гуще чувствовала себя хорошо. Все же они знали, куда ехали, а многих война гонит в неизвестное, и сколько им тут еще сидеть, они и сами не знают.
Но и им тоже нужно было долго ждать. Егор ушёл договариваться о посадке. Софья обошла обшарпанное одноэтажное здание вокзала. И вдруг увидела объявления, писанные разными почерками, разными чернилами, химическими карандашами. Их было так много.
«Кто знает адрес семьи Максаковых из Лубенкина, сообщите по адресу….»
» Потерялся мальчик из разбомбленного эшелона, Прохоров Сережа 5 лет. Если нашли, мама ждёт его каждое утро у продмага…»
«Витя, мы уехали к тете Симе в Ташкент, найди нас там. Катерина Силантьева»
И Софья достала из сумки карандаш и тетрадку. Написала. А потом приклеила листок хлебным мякишем.
«Андрей, мы поехали к сестре тети Зины. Адрес наш …. Мама Софья»
Письма в последнее время от Андрея они вообще не получали. Где сын?
И вот, наконец, подали эшелон. Что тут началось!
Дежурный размахивал пистолетом, требовал прекратить беспредел. Пропускали к эшелону только по специальным выписанным бумагам. Егор, с трудом сдерживая толпу, проталкивал своих.
Но разве всех соберёшь. Народ растерялся. И когда Софья, Лида, Саша и сваты с младшим сыном оказались в вагоне, он рванул за остальными односельчанами, кого пытался отправить этим эшелоном. Он расталкивал, размахивая бумагами, требовал, ругался страшно и грубо, но усадил своих.
Софья его поначалу и не видела. Вагон был полон. И уже начала переживать, как вдруг увидела его за окном. Он не лез в вагон, он просто смотрел на нее, нещадно толкаемый проходящими.
И она начала звать. Кричала, махала руками. Подключились и остальные. Но Егор не шел.
– Егор! Егорушка, ну давай же!
Он пытался объяснить жестами, что не поедет сейчас, но приедет позже.
Софья метнулась к выходу, но двери уже были закрыты. А в голове одно: «Сапоги ж его новые здесь. Как же он останется без сапог-то?»
Дались ей эти сапоги тогда…
Софья смотрела из вагонного окна. Он стоял тут такой один. Люди суетились, толкались прямыми здоровыми плечами. А посреди них недвижно стоял горбун. Такой заметный, и такой незаметный среди текущей толпы.
Казалось, время остановилось, и всё кругом простое наваждение, и никого нет на всем белом свете, кроме его и ее. Один растворился в другом.
Любимый её горбун.
Поезд нещадно засвистел, разгоняя толпу, облепившую его. Люди шарахнулись прочь. Софья плакала, а Егор поднял руку и помахал ей.
Он остаётся здесь. Это его земля, и он её никому не отдаст.
Главное – теперь все его родные будут в безопасности. И руки его развязаны. Уезжать он не собирался.
Ничего-ничего. Ничего…
У них теперь все будет хорошо. А ему пора обратно, на его землю.
Горбун возвращался домой.
***
– Ты чего Савельев сегодня мне сказки рассказываешь? Контузило что ли?
Усталый усатый сержант Савельев сидел на топчане в землянке начальника штаба, докладывал итоги разведки. Они давно служили вместе, ещё с 41-го, и он уже мог позволить себе вот так сидя, без лишней субординации, докладывать майору.
Но сейчас майор злился.
Савельев докладывал какую-то ересь, да ещё и немного улыбался, как дурачок.
– Ты чего Савельев сегодня мне сказки рассказываешь? Контузило что ли?
– Никак нет, товарищ майор. Просто интересно всё.
Майор Борисов выходил из себя. Сегодня, когда так важна информация, когда дивизия в ожидании большого наступления, когда все в напряжении ждут своего часа, опытный разведчик полчаса рассказывает ему какие-то байки.
И с чем ему идти к комдиву с докладом. С этими байками?
– Чего тебе интересно, Савельев? В чем приказ заключался? – он полез в карман гимнастерки и достал несколько густо исписанных листков, зачитал поставленные задачи.
– Так ведь … Выполнили. Связь с партизанами обеспечена, разведка произведена, данные у вас. Но уж если даже партизаны ничего не знают о нем, тоже злые на него, облавы ж там бесконечные, фашисты лютуют, так и …, – Савельев улыбался сквозь свои усы, – Нам бы в разведку его, да, товарищ майор?
Опять – двадцать пять.
Ну, да ладно. Что уже может сделать какой-то одиночка-горбун, когда скоро здесь, на этом направлении запахнет бензином и копотью, горелым железом и порохом.
Они находились здесь уже третью неделю. Третью неделю разведка работала на износ. Штаб ждал данных, поливал приказами и бранью.
Немцы заняли здесь круговую оборону на полторы сотни километров. И нужно было найти то самое слабое место для прорыва кольца.
Скоро скоро … Майор потирал озябшие свои плечи.
Вот уже не первый раз разведка докладывает об одном и том же месте. Месте, которого боятся немцы. Несколько деревень там сожжены и диверсии не прекращаются. Проводятся облавы, ищут с собаками, но …
– Буглигер, Буглигер, – бормотал язык – немец-пленный.
Горбун – переводчик пояснил. И наши поначалу решили, что действует в тех краях партизанский отряд под командованием горбуна. Может фамилия его – Горбунов, а может и правда командир отряда горбат. Задачей разведки стало – выйти на связь с этим отрядом.
И вскоре связь с партизанами была установлена. Она уже была налажена. Вот только никакого горбуна там, в отряде, не оказалось.
Был горбун диверсантом-одиночкой.
Партизаны рассказали, что сначала появлялся он в тех краях, в деревнях его часто видели. А в последнее время стал горбун каким-то мистическим. Никто его не видел, кроме немцев. Появлялся, как из воздуха и исчезал. Ни имени, ни фамилии. Горбун и все.
Уже перехвачена была немецкая радиограмма о Geist Bucklige ( привидении – горбуне), который живёт в этих лесах и мстит за убитых русских.
Для майора Александра Борисова война была работой. Она поглотила его целиком. Его дивизия была лишь малой частью огромного действа, которое совершалось теперь. Он любил конкретику. Любил знать наперед – чего ждать. Знал, что ценят это в нем и его командиры.
Эмоции должны быть спрятаны на войне, убраны до поры, до времени. И эта история с каким-то непонятным диверсантом его больше раздражала. И эта улыбка Савельева, прожженого старого разведчика, видавшего виды, раздражала тоже.
– Ну, и черт с ним, с вашим горбуном. Не докладывать же о нем командованию.
Он отпустил разведчика, доложил командованию данные без сказочных подробностей, которые ему только что рассказал Савельев. А закончив работу, подошёл к крохотной железной печке, положил на неё ладони и застыл в воспоминании.
В детстве он был «идейным» беспризорником — сиротой. Бегал не раз из детдомов. Однажды очередная деткомиссия определила его в трудовую колонию, там и выучился, а потом … Потом подхватили его дела с другой идеей — с революционной.
Из детдомов в детстве он сбегал регулярно. И вот вспомнил он сейчас, что был у него в детстве друг– тоже горбун – Ляха. Тогда у всех были лишь клички. Одинокий он был и замкнутый. А Сашка завидовал тогда его горбу. Ух ты! Ему б такой – побираться легче. Один раз, чтоб попрошайничать, даже набил тряпки себе под рубаху, изображая горбуна.
Ехали они в одном эшелоне, спали вместе, грызли один сухарь на двоих, когда в поезде жрать было нечего. Везли их в очередной детский дом. Сашка надеялся, что хоть там, на юге, жить будет сладко, но и там было плохо, и оттуда он тогда сиганул.
Ляха тоже бы сбежал, но горб ему и ноги кривые и слабые далеко убежать бы не дали. Больше они и не виделись.
Почему-то вспомнился сейчас этот горбатый мальчишка. Видно разговор об этом таинственном горбуне-диверсанте оставил все же след.
***
Возле ямы-землянки, своего давнего жилища, рано утром Егор мастерил себе рубаху. Вот все предусмотрел почти, когда собирался сюда. В землянке все было устроено по-хозяйски, в углу на брёвнах стояла перина и над ней даже висел ковер.
Чего не учел – так это того, что одежда износится так быстро. То, что носилось годами, здесь, в лесных условиях, в действиях его неординарных, износилось и испортилось за каких-то восемь – девять месяцев.
И теперь шил он себе нижнюю рубаху из белой материи, из которой шили мешки. Но рубаха должна была получиться славная. Егор радовался.
Ватник его обгорел на спине, когда жег уже треть деревню с фашистами. Видно искра попала, а он и не почувствовал ее своим горбом бесчувственным.
Или невнимательный стал? Надо, надо быть осторожнее.
Клюнуло, удилище затрепетало. Он отложил материю и вытянул небольшого карася. Завтрак есть.
Его яма-землянка была как раз недалеко от мелкой речушки, на склоне, покрытом лесом. А реки было почти и не видно из-за разросшегося здесь ивняка.
Ивы своими косами спускались прямо на воду, и сейчас, ранней весной, казалось, вода отражалась в ветвях, как в зеркале и они переливались в лучах холодного ещё солнца.
Но Егор не замечал этого. Он вообще мало чего сейчас чувствовал. Факт, что весна, факт, что будет теплее, факт, что война его собственная продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока кто-то не исчезнет: либо он сам, либо – немцы.
Вот и все, что надо было осознавать сейчас.
И не было в нем даже ненависти к ним. Она тоже стёрлась, как все чувства, в обе стороны, и в плюс, и в минус. Все его действия были направлены на уничтожение без милости и снисхождения. Без чувств.
Он немного расстраивался, когда ошибался в подсчётах, когда где-то недосмотрел. Как ошибается бухгалтер. И в следующий раз старался учесть все, просчитать все мелочи и нюансы. Вот и все чувства, которые сейчас были свойственны ему.
Тогда, прошлым летом, когда обустраивал эту свою землянку в третьей яме запасов, которую так и не обнаружили первые немцы, он прихватил из дома и икону Надежды, и фотографию своих.
Но после первых вылазок не доставал фотографию больше ни разу и не смотрел на икону, прикреплённую в темном углу. Он старался вообще не вспоминать, ни Софью, ни детей. Понял, что трудно это, что не нужно это сейчас, и не вспоминал.
Казалось, тот Егор и этот сегодняшний – два разных человека.
Да и человек ли он сейчас?
Какой-то грудной кашель привязался зимой. Болел недавно. И не кашель вовсе, а рык. Нужно было набрать воздуха и зарычать по-звериному, чтоб вышел этот застоявшийся ком из груди. Так и рычал порой, как зверь.
И убивал как зверь. Без эмоций и милости, без чувств и дум об этом. С одним холодным расчетом.
Когда прошлым летом вернулся из города, проводив своих, окрест деревни стояла тишина. Только трест кузнечиков. И собаки оставленные притихли. По воздуху летала паутина, солнце, синева небесная.
Казалось, и нет никакой войны, хошь обратно своих возвращай. И поля неубранные, и избы порожние.
Все чудилось – выйдет сейчас кто из-за угла и скажет:
– Здравствуйте, председатель.
– Здравствуйте, – вдруг ответил сам себе Егор и услышал эхо в безмолвном воздухе.
Егор в деревне пробыл тогда несколько дней. Потихоньку на телеге возил к лесу припасы – оборудовал свое новое жилище. Место было хорошим. Скрытым за колючим непролазные лесным массивом, под обрывом к реке. Запасов там было много, да ещё и Егор привез. Полдеревни прокормить можно.
Он ещё не знал определенно, что предпримет, но верил, что придумает по мере времени.
По лесу, в котором он жил, можно было дойти до дальних сел. По дороге, конечно, проще, через поля. Первое время по ней он и ходил. Пару раз его даже подвозили сами немцы. Кланялся – благодарил.
Уходил он далеко. В землянку не возвращался по нескольку дней. В деревни, где оставались жители, не совался. Знал – настигнет месть. Но порой и приходилось, потом уводил жителей, помогал перебраться в другие места. Их немного было.
И не имелось у него по первоначалу никакого оружия. Но была лошадка и телега. Зато к зиме пришлось лошадь отпустить, а телегу утопить в реке далеко отсюда. Немцы устраивали облавы с собаками на партизан, держать лошадь стало опасно.
Зато теперь в углу землянки валялись несколько трофейных немецких автоматов и винтовок, был даже пулемет и несколько ящиков динамита. Не говоря уж о мелком холодном оружии.
А поначалу пришлось применить то, что было под рукой, что было до боли знакомо.
Первый свой дом с немцами выслеживал Егор два дня. И не собирался ещё в эту ночь его жечь, мало было керосина, но поспешил – немцы хорошо гульнули и оставили на охрану одного тщедушного солдатика.
Как было не воспользоваться?
– Эй!
Немец обернулся и был почти поднят на острые вилы, которые Егор нашел тут же, в сарае. Бесстрастно заколол его Егор, без жалости и эмоций.
А потом тихо дверь входную подпёр, ставни закрыл на засов, керосином дом облил. И наблюдал из-за сарая, как красиво заходится дом мелкими язычками пламени.
Жалел, что пострелять ему нечем, винтовку убитого хоть и забрал, но в темноте так и не смог разобраться в ней. Немцы ставни сбили, из окон вылезать начали в исподнем.
Оружия у них в руках не было, и когда уж пожар полыхал, Егор спокойно из-за сарая вышел и пошел по улице, расстроенный, что не все погорели фашисты.
Не из ненависти к ним, а из-за недоделанности, некачественности дела, на которое потратил так много времени. Тогда он ещё мог расстраиваться и нервничать.
А фашисты видели горбуна. Правда значения особого не придали. Может и показалось. Ночь, пожарище. Не до этого им было, погорели все же несколько человек, задохнулись в дыму.
Уж потом только и вспоминали, когда слухи о Geist Bucklige пошли по окрестностям.
Потом он сжёг и свой дом, и всю деревню. Как только увидел хозяйствующих там немцев, нагружающих на подводы его такое родное колхозное добро.
Когда стоял с факелом перед домом своим, вспомнил, как хотел поджечь его, потому что свои отбирали. Не поджёг – Софья тогда тут была, в ноги кинулась.
А сейчас нету здесь жены, да и добро забирают совсем не свои – чужие, пришлые.
И он подпалил дом без жалости. Всю деревню подпалил.
И уснул в поле недалеко, пока смотрел, как деревня занимается. А когда проснулся, увидел на месте деревни мертвую черную землю.
Вот тогда, наверняка, и умерла душа, ушли все чувства, и хорошие и плохие.
С тех пор он просто делал то, ради чего он здесь – он рушил, жег, убивал …
Уже несколько обозов с провиантом для немцев были нещадно уничтожены им. Уже разобраны и подорваны деревянные мосты, сожжены овины и дома, убиты немцы, разъезжающие как хозяева по местным дорогам малыми группами. Уже знали о нем местные жители, но тоже побаивались – не накликать бы. А он к людям и не совался, обходил стороной.
Если дело было серьезное, шел на разведку лесом, лесом через пару дней и возвращался.
Как говаривала жена раньше.
– Ты Егорушка, как верблюд, все в горб копишь, а потом по три дня ездишь голодный!
Так и есть. Он отъедался, как верблюд, отлеживался, как тигр перед охотой, и готовился. Шел на дело обдуманно. А по ходу и ещё порой дела прихватывал.
Каждое дело помнил, подсчитывал, анализировал, голова проводила работу над ошибками. Уму и хитрости его позавидовал бы сейчас любой самый опытный разведчик.
И спокойствие его, полная безмятежность чувств сейчас только помогали.
Один раз помешали чувства ему сделать важное дело, встрепенулись, разбередили душу. Самое важное, наверняка, потому что считал он его последним. Путей отхода не искал себе.
Решил Егор подорвать здание городского вокзала. Того, откуда провожал своих. Точка эта была для немцев важная, грузились они там. Наворованное отправляли, а самое главное, людей угоняли в Германию.
Вокзал хоть и хорошо охранялся, но и наших там было достаточно. Слух о горбуне тогда ещё не прошел, и отправился Егор туда на разведку, поехал на телеге.
Заросший бородой старик с клюкой, со впалыми глазницами, огромным горбом, в лохматой страшной шапке вызывал скорее отвращение и жалость, чем страх.
Долго сидел в зале ожидания, приглядывался, планировал.
Нет, конечно несколькими гранатами здание он не подорвет. Да и наших тут много. Но вот кабинет начальника то и дело открывается. Туда граната точно пойдет.
Егор планировал, закрывал глаза, представлял и даже просчитывал шаги. А потом встал и начал обходить здание вокзала.
Увидел немца, подозрительно глядящего в его сторону и уткнулся в стену, делая вид, что читает объявления.
И вдруг … Сколько учётных книг писала ему Софья, сколько писем по делам колхозным. Это она была грамотной, а он – что? Неуч. Её почерк он мог найти из тысячи.
«Андрей, мы поехали к сестре тети Зины. Адрес наш …. Мама Софья»
Софья! Софьюшка! Есть у него жена. И сыновья, и дочки…
И всколыхнулась душа. И так противоестественно вдруг показалось ему все его существование сейчас. Такой контраст вдруг почувствовал он между тем, что такое есть Софья, и что такое сейчас есть он.
Он не мог объяснить это чувство, не мог понять, что происходит с ним.
Он стоял и гладил черным пальцем буквы, написанные её рукой. Каждую буковку, каждую по очереди. Каждую.
А потом обернулся и посмотрел на немца вопросительно. Как будто тот мог ответить ему на вопрос – что это с ним? Что?
Так, ватаращив глаза и пошел с вокзала, спеша и волнуясь. Так, как давно не волновался.
Диверсию на вокзале он отменил. Не смог.
Но через месяц, когда вошёл в свой обычный ритм, сделал другое. Выследил маршруты патруля железнодорожных путей и поездов. Все рассчитал, как обычно досконально.
И после прохода патруля, вытянул шпалы, погнул рельсы специально припасенным снаряжением, приготовил динамитные шашки.
Не совсем так, как предполагал Егор, но все же получилось. Патруль разлом обнаружил, но сообщить не успел. Фашистов срезала автоматная очередь. А поезд не успел затормозить, нырнул на высокой скорости под небольшой заснеженный откос, завалились вагоны друг за другом.
Вспыхнул свет, озаривший весь зимний лес, сделав его на секунду зловещим, затем раздался оглушительный взрыв, потрясший всю округу, грохот сталкивающихся вагонов, и отдельные выстрелы немцев, ничего уже не решающие.
Егор вышел с палкой лыжной из лесу, с автоматом на плече и внимательно разглядел итоги своей работы. Страха он уже не испытывал давно.
Потом достал припрятанные лыжи и устало, на едва гнущихся коленях, но с чувством исполненного долга, покатил к себе, привычно путая следы.
Услышал вслед выстрелы. Немцы палили по лесной округе, боясь ступить в темноту зимнего леса. Ну и пусть себе палят. Егор секунду послушал и отправился дальше.
Дело сделано.
А он так устал. Добраться бы … Он уже думал о том – затянулась или нет его полынья, и насколько холод проник в землянку. Ударили нынче сильные морозы.
И начались с того случая немецкие облавы. Пришлось немного обождать. Но и самочувствие Егора тому способствовало. Начался этот кашель. Лежал несколько недель он в лихорадке, едва затапливая печку, и всем нутром чувствуя стужу земли. Жил едва шевелясь, едва дыша.
Но однажды утром вылез из землянки и огляделся. Брезжил зимний рассвет, снег в лесу светился голубым и белым. Тишь и безмолвие застыли здесь. Вдохнул с рычанием этот воздух уже с другой силой и понял – выкарабкался. Продолжается его война.
***
Сводки сводки…
Софья слушала сводки. Впрочем, тогда все их слушали. Она не могла знать, где сейчас ее Андрей, где сейчас ее зять, как там в тылу внуки, Олины дети. На письма им отвечала только Клава.
Но Софья определенно знала, где ее муж.
Когда приехали к родственникам сватьи, все они устроились на небольшой местный завод, как эвакуированные. Сашу забрали на обучение на военные курсы, здесь же в Перми. Сам напросился.
Голодно было очень. Карточная система. Жили они с Лидой и сватами в доме их родственников. Жили очень тесно, переживая все неудобства стойко, как могли. Работали в три смены.
Лето и осень Софья ещё держалась. А зимой затосковала очень. Замкнулась, ушла в себя. Тоска по сыну, по мужу, страх за внучат никак не отпускали.
По всем фронтам шло наступление, но как-то медленно. И ее земля ещё была под фашистами.
Но однажды знакомые заводские шофёры заговорили о том, что едут как раз почти в её края. Они грелись у них в теплушке, шутили, хлопали друг друга по плечу. А Софья слушала, глотая каждое их слово.
– А поезда туда ходят уже?
– А как же! Наши железнодорожники не лыком шиты.
И Софья засобиралась. Зинаида отговаривала её, Лида тоже, но Софья ожила, как только поняла, что пора пришла возвращаться. Вот только, судя по сообщениям, деревня их ещё не была освобождена нашими.
И все же ближе к весне она оформила разрешение для возвращения.
Поезд шел медленно, не шел, а тащился. Он останавливался на станциях, а иногда и просто в полях, на разъездах, пропускал встречные эшелоны, они стояли в тупиках.
Воздух в вагоне был спертый, застоявшийся. И Софья уходила в тамбур, чтоб вдохнуть глоток холодного еще весеннего воздуха, а когда возвращалась, обнаруживала, что место её уже занято.
Люди подсаживались всю дорогу. Их пересаживали из других поездов, на станциях, и проводники уже не могли справиться с этим потоком.
Синяя лампочка тускло горела под потолком, лишь слегка освещая скопление тел повсюду. Люди спали на полу, в проходах, под полками, плакали дети, галдели молоденькие курсанты, радостные, что едут, наконец, на фронт.
И Софья была рада, что едет ближе к дому. Там от последней станции ей, ох, как долго добираться, но она надеялась, что пока она едет, и линия фронта сдвинется.
Эта линия фронта снилась ей какой-то печеночной пленкой, покрывшей её деревню и все вокруг. Там, во сне, она снимала эту пленку постепенно, стараясь освободить из-под нее своего мужа. Там, во сне …
Он живой был там во сне. А значит и на яву живой. Она верила. Она ехала именно к нему. К своему горбуну.
***
Егор как только оклемался после болезни отправился на разведку опять. Он ослаб, поэтому далеко идти не решился.
Пошёл в Терентьевку. Именно там до болезни еще заметил активность немцев.
В лесу ещё лежал снег и идти там было проще, чем по брошенным, но вязким полевым дорогам. Егор превратился в тень самого себя, он настолько привык выслеживать и замечать, что сейчас ему вообще не составило труда сразу определить, что именно здесь, в Терентьевке, обосновались немцы.
Дороги выдавали. Здесь проходили гусеницы танков и колеса машин. Здесь провозили подводы и оружие.
Егор в лесу на ветках соорудил себе привычный наблюдательный пункт, вооружившись немецким биноклем, снятым им с убитого ещё летом немца — мотоциклиста.
Высмотрел. Были в деревне и наши, стояли и немцы. Значит можно рискнуть.
Он уже привык, что немцы – на старого горбуна смотрят, как на пустое место. Пару раз разыгрывал он глухо-немого дурачка, мычал и трясся.
Заросший бородой горбатый старик с клюкой спокойно вышел на дорогу и побрел, обходя глубокие лужи к деревне.
Но Егор не знал, не мог знать, что слухи о Geist Bucklige, привидении-горбуне, уже разнеслись по округе. Эту информацию ему сказать было некому.
Он уже сравнялся с крайней избой, когда навстречу ему вдруг вышли два немца. Они, ошарашенно остановились, а Егор так и продолжал идти, глядя на них из-под бровей, не подавая виду, что встречи не ожидал.
– Bucklige! Stehen Sie! Händen hoch! – они направили на него оружие.
Но Егор притворялся глухим, продолжал идти. Он поднял свою клюку и погрозил немцам, изображая сумасшедшего. Раньше это срабатывало.
Но не теперь. Немцы направились к нему, что-то крича, угрожая автоматами, скрутили руки, начали обыскивать.
Егор понял, что попался. У него не было с собой оружия, но было достаточно всего под ватником, чтоб понять, что он не сумасшедший дед.
Он резко высвободился, выхватил из сапога нож и всадил в живот немца, который был перед ним.
Но второй отбежал на несколько шагов и выстрелил в Егора.
Егор упал. Повалился прямо на тело убитого им немца.
«Не может быть, чтоб вот так глупо умереть, не время еще» – подумал перед тем, как упасть.
– Хедвиг! Хэдвиг! Буклиг, даст ист Буклиг, – ещё слышал Егор, как копошился вокруг их двоих второй немец.
Он чувствовал, как немец пытается высвободить из-под него мертвого товарища, как суетится, отталкивая его тело. Он чувствовал что-то маленькое и горячее в своем почти бесчувственном горбу. Оно жгло и мешало.
А больше Егор ничего не помнил.
***
Разговоры о привидении-горбуне раздражали штурмфюрера Вебер. Какое-то увлечение в его подразделении! О нем его солдаты писали в письмах родным, о нем рассказывали друг другу.
Горбун чудился повсюду – ночному патрулю между домов, солдатам в лесу, когда рубили там, чтобы организовать маскировку техники, и даже в уборной. Вебер распорядился – разговоры эти прекратить.
– Русская сказка! – утверждал он.
Этакий каннибал, бука. Русские специально распространяют эти небылицы, чтоб напугать, чтоб внести сумбур в головы его солдат.
Сейчас, во время начавшегося отступления шли бесконечные директивы о пресечении «пораженческого натроения».
Но такое настроение порой накатывало и на самого Вебера.
Когда они оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, когда на его руках уже погиб его друг и командир, гибли солдаты, когда началось отступление, невозможно было оставаться ликующим освободителем.
Было ранение в ногу и у самого Вебера. Он уже не хромал и мог бы ходить и без опоры. Но ему казалось, что его лёгкая опора на трость после ранения вызывает уважение его солдат. И он не расставался с тростью.
Да и трость его была особенная. Рукоять трости была изготовлена из резного рога, с головой орла из металла. А на трости вырезаны и прикреплены эмблемы завоевателей – немецкий крест, эмблема операции Барбаросса, гербы захваченных городов и значимых операций. Он гордился этой тростью. Демонстрировал её при каждом удобном случае.
Очень скрытно и основательно их пехотная дивизия готовилась к наступлению русских. Тут, в маленьких деревушках собирали технику и личный состав.
Вебер волновался, понимал – они на самом переднем краю. Русские уже недалеко. Уже слышались отголоски линии фронта. Вебер кусал губы, нервничал, ждал указаний …
Не до горбунов, не до сказок.
И когда сегодня фельдфебель Минке влетел в комнату с сумбурным донесением о том, что только что патруль столкнулся с Горбуном, что убит рядовой Шнейд, что Горбун тоже был убит, но таинственно исчез, пока патрульный бегал за помощью, он психанул.
Искать партизан! Произвести обыск в домах! Усилить охрану техники! Главное – усилить охрану. А обыск ничего не даст. Всего скорей, партизаны уже скрылись.
– Его нет! Нет! Никакого Горбуна не существует! Он в ваших головах, – орал Вебер, – А патрульного – под арест!
***
Егор проснулся оттого, что кто-то теребил его за руку. Дёргал с силой. Вспомнил, недоверчиво отдернул руку.
– Очухался. Вот и ладненько. Милок, сейчас ведь прибегут немцы-то, давай на телегу.
И Егор тяжело, но быстро поднялся и перевалился через высокий край телеги на сено. Почувствовал, что навалился на кого-то.
– Тихо ты, черт. Малец у меня там.
И правда, Егор увидел, что слегка придавил мальчонку лет четырех.
Старушка такой прыти, от казалось убитого, не ожидала. Мальчик выполз, а она опять велела ему спрятаться и хлестнула лошадь, быстро и ловко прыгнула на повозку сама.
Заехала в боковую улицу села, потом повернула в проулок, и остановила.
– Идти-то могешь? Огородами надо. Далеко я живу, на том конце. Коли нет, пережидай здесь.
– Уходите.
Егор уже вспомнил все. Сейчас вернутся немцы, и бабке с внуком конец. Как-то неожиданно все. Найдут ведь их.
– Дом у нас с петухом железным. Отсюда не видать, но коли ближе … Ждать будем. Один такой петух, приходи, Горбун, – она слезала с телеги.
– Ступайте уже, ступайте, – он рыкнул.
Старушка вытянула мальчонку, хотела взять какие-то мешки, но махнула рукой и помчалась в огороды, таща за собой внука.
Слез с телеги и Егор. Опасно тут было оставаться. Но сил было немного. И мешки эти. Помогла старушка, а добро свое бросила. Подхватил он лошадь и повел дальше. Дотянул до оврага, привязал к дереву.
Наверняка, немцы уже рыщут. Ищут пропажу. Сейчас начнут округу обходить и по домам лазать. Нельзя к этой старухе. И он пошел по оврагу в ту же сторону, с намерением потом свернуть в лес.
Но его мутило ещё от ранения. Далеко не ушел, уселся на траву, а потом лег набок. Хотелось уснуть, а может и уснул он.
Потом хватился, сел. Потрогал горб, забравшись рукой под одежду, но до раны не дотянулся. А рука в крови. Течет, видать. Он давненько не чувствовал свой горб, как будто привязали туда что-то постороннее. А сейчас понял, что чувствительность все же есть. Этот горб – его тело.
Вдруг – справа треск веток, Егор потянулся за саперной лопаткой, нож остался в теле немца.
Бабка с мешками появилась из кустов. Егор вздохнул облегченно.
– Ух ты, думала ушёл. А я за тобой, да за мешками возвернулась, а телеги и нет. Но нашла. Думаю – не мог далеко уйти, ранетый же. Пошли, – она звала рукой, – Могешь?
– Да не пойду я, иди уж. А то … Рыщут там?
– Да не особо. Пошли, пошли. Я нашего солдатика, когда отступили наши, месяц прятала. Место у меня есть скрытное. Внука там уберегли, когда в Германию всех угоняли, – бабка вздохнула, поставила тяжёлые мешки на землю и добавила, – А дочку́ не уберегла вот. Угнали, ироды. Так её взгляд и вижу топерь, стоит она у меня перед глазами, милыя, – она спохватилась, перевела глаза на Егора, – Пошли, Горбун.
И Егор поднялся, побрел за бабкой, за согнутой ее спиной с мешками. Голова кружилась, они останавливались. Он страшно рычал, извергая из себя привычный ком. Но шли.
Яма у бабки в сарае и правда была хорошая. Все там было, даже место отхожее отделено. Сыро, пахло землёй, но топчан удобный, и Егор упал на него измождённый, как на спасение.
– Голодаем мы, так что строго не суди. Чем могу, – бабка пришла с мальцом и принесла овсяную серую кашу, – Я его тоже тут пока сховаю. Прячу, чтоб не забрали. Обещала дочке́ сберечь.
Она стелила, устраивала внука.
– Ты, Ванюшка, не пужайся, – успокаивала внука, – Дед страшный, и рычит уж больно сердито, но это не от злобы, это от войны проклятущей он так рычит.
А Егор подумал, что бабка не права. От злобы как раз рык его, от злобы живущей в груди.
– А что, все ещё угоняют детей? – спросил Егор.
– Нет уже. Не до нас им. Вообще, на людей наших уж не смотрят. Драпают. Но Бог знает, чего у них на уме-то. От греха … Давай спину-то, посмотрим, чего там у тебя?
Горб был для Егора чем-то личным, ни перед кем, кроме Софьи, никогда его он не оголял.
– Не надо, пройдет. Не болит уже,– махнул рукой, лёжа на боку, подогнув ноги.
Бабка села у него в ногах.
– Ты чего думашь, что ли я ран да горбов не видала? Чего только не видывала на своем веку. Я ведь можа хвастать потом буду перед кумушками, что самому Горбуну спину мазала. У нас тут только и разговоров, что о тебе. Я как увидела, как немцы-то тебя скрутили, думаю, это ж тот самый Горбун и есть!
Ты племянницу мою спас, когда в Леменихе гнали их на станцию. А ты убил немцев-то, разбежались они тогда. Горбун, говорит, нас спас. Они тогда подались в Яковлево. А ведь там уж наши теперича. Мы тебя на руках носить должны, а ты спину помазать не даёшь …Э-эх!
И Егор сел, начал задирать драную свою рубаху.
– Как звать-то тебя? – спросил.
– Марья я, баба Марья Шелопаева.
– Ну, а я, значит, дед Егор Ляхов.
– Так ведь вижу пулю-то. Вот она, – Марья обрадовалась, что пуля застряла в горбу, – А я уж думала хрипишь, потому что наскрозь тебя прострелили ироды. А хвать – нет. Только уж не буду трогать. Помажу только, перевяжем давай, есть у меня материя.
И она долго колдовала над его спиной. Егор не чувствовал боли.
– А прячешься-то где? Далеко ли?
– Недалече. У Михайловки и прячусь, у реки, – почему-то Егор сказал честно, никому не говорил, а Марье сказал. Верил.
– Ну, недалече, но ты не дойдешь ешо.
Два дня Егор был в яме у бабы Марьи. Часто тут и Ванюшка был. Молчаливый и вечно голодный, вздрагивающий от рычания-кашля Егора. Он жевал сено и деревяшки от бревен.
Немцы дом Марьи не обыскивали. Видно не до того им уж было. А Егор все у Марьи выспросил – где ещё местные остались, где полицаи живут, где немцы квартируют.
А как только голова Егора встала на место, засобирался. А ещё потому, что понял – отдает Марья ему последнее. Кормит, а у самой глаза голодные.
Дошел он до своей землянки, и надо б повременить, поправиться. Но помнил он глаза Ванюшкины и собрался обратно сразу же. Прихватил полмешка пшеницы, муки немного, картошки, лука, моркови по чутку, рыбы вяленой, и другого по мелочам.
За зиму он уже успел раздать почти все, что было у него в яме. Отдавал в дома, где замечал – голодают. Но не все отдал. Было, чем поделиться. А скорее – отдать последнее. Предполагал Егор, что недолго ему осталось.
Ночью в окно постучал.
Марья плакала, руки целовать бросилась.
– Чем, чем благодарить-то тебя, батюшка?
– Да что ты, Марья! Сама ж от гибели меня спасла. Жив буду, ещё притяну чего.
А уходя все ж спросил – нет ли рубахи от мужика какой? Износилась его рубаха нижняя совсем, а тут ещё от пули вся разлезлась. Разденется – ошмётки одни, из дыр горб торчит. А дни вот-вот теплые. Голым Егор и дома не ходил, прятал уродство свое.
– Нету, не мой дом-то, мой-то разбомбили ещё в начале войны. Но погодь– ка! Вот материя у меня есть белая, много. Хватит на рубаху, и не одну.
– Вот и дай. И иглу дай, коли так. Смастерю себе рубаху новую.
А на пути обратном опять смотрел, выглядывал. Готовился уже. Смысл жизни его был в этом сейчас. Иначе зачем он здесь? Вот только людей уводить опять придется, а это хлопотно всегда.
***
Возле ямы-землянки, своего давнего жилища, рано утром Егор мастерил себе рубаху. Рубаха должна была получиться славная. Егор радовался, чего в последнее время делал редко.
«В такой и помирать не стыдно» – почему-то думалось.
А причины к таким думам были. Потому что дело он надумал сложное. Там в Терентьевке он готовил свою диверсию. Ходил туда каждую ночь. Вот только к технике немецкой, было никак не подобраться. Понял уж.
Немцы такую охрану выставили. И патруль, и на крыше, и везде стояли немцы. Не подберешься.
Эх! А как хотелось бы! И средства есть! Динамита сколько! А вот не подберешься, попугаешь разве…
И решил Егор дом с командирами немецкими изничтожить. Там тоже была охрана, но обычная – по двое. Тихо убрать их надо было. Риск большой, потому и о рубахе думалось.
А ещё о людях. Коли неудача, постреляют фашисты всех до единого. И Марью, а там Ванюшка в подполье. Нельзя…
И об оружии думал он, аккуратно подбивая края рубахи, протыкая их Марьиной иглой. Штык ножи у патруля уж больно хороши, и у него, у Егора они есть. Но есть и ещё идея. Вспоминал он свое дело первое.
Вилы – длинное и острое оружие. Как его в детстве поддели невзначай, так и он может вполне себе осознанно. Чтоб палка была прочная, чтоб наточены… Длинные они, штык нож не дотянется.
Егор набил речным песком мешок, хотел потренироваться, но быстро бросил это дело. Ерунда – неизвестно, как пойдет там. На месте и разберётся.
Потеплело. И рубаха удалась. Он хотел обмыться в реке, но так и не смог зайти туда, вода ещё ледянющая. Облился из кастрюли водой теплой с костра и натянул рубаху.
«С Богом! Вот те и советский председатель» – подумалось.
***
Штурмфюрер Вебер на днях получил секретное сообщение о наступлении русских на их направлении завтра рано утром. Все было готово. Он так и не уснул, и сейчас одевался. Свою форму он всегда содержал в порядке, даже здесь, в этих ужасных условиях. Для него было это важно.
Будет артналет русских. Поэтому они сейчас все уйдут из деревни на ранее подготовленные позиции. Все ждали только его команды. Все были уже готовы.
Но он тянул время, не хотелось, чтоб солдаты устали уже до боя. Успеют.
Техника была тщательно замаскирована и распределена в лесу для отражения наступления. Все было сто раз оговорено.
Адъютант суетился, выбегал во двор и обратно, начищал его сапоги. Прибегали отдельные исполнители.
И вдруг – что-то загрохотало у входа. Он все время ругал Томаса за неповоротливость.
– Томас! Томас! – Вебер раздражался.
Он высунулся в коридор, а потом сделал несколько шагов к выходу.
И вдруг распахнулась дверь и на фоне черного звёздного неба в двери показался страшный старик, обросший и бородатый. В руках он держал страшное оружие – вилы, которые направил прямо на него.
Не может быть. Это сон! Вебер настолько был ошарашен неожиданностью, что отступил в тупик коридора. Старик молчал, наступал, нацелив на него вилы.
И тут Вебер понял, что это не сказка, что Горбун, в которого он никогда не верил, и правда существует, и сейчас он перед ним.
Майн гот, какая дикая страна!
Он судорожно искал выход. Он начал говорить. Его слова переплетались и путались, немецкие – русские. Он оправдывал свое нахождение здесь, как мог. Потом он начал кричать и кричать, брызжа слюной, доказывая что-то этому дикарю.
Но старик на него смотрел из-под бровей, как зверь, и молчал. И когда Вебер попытался схватить со стены пилу, он услышал страшный звериный рык …
А потом озадаченно смотрел на свой новый мундир, быстро наполняющийся кровью. Он так и остался стоять, пригвожденный вилами к бревенчатой стене русской избы.
Он видел, как медленно старик повернулся и пошел к выходу, видел кровавое пятно на его горбу. Это последнее, что видел Вебер в своей жизни.
А горбун перебирал в голове, что говорил ему этот немец. Кажется, он говорил, что будет артиллере грифт, что погибнут все жители, что они их защищают от «коммунистишен инфекции» и большевиков. Он говорил, что скоро, что утром …
Егор остановился на крыльце, ухватился за столб. Совсем тяжело было. Его качало. Все силы ушли на то, чтоб добраться до этого главного немца.
Когда убирал он охрану дома, его ткнули штык ножом в ногу. Идти было трудно, наступать больно до потери сознания.
Нужна была опора, но ее не было. Он вернулся в коридор и увидел в углу именно то, что надо – клюку с рукоятью – головою орла, красиво украшенную какими-то гербами. Оперся на нее и отправился к оврагу. Успеть бы…. Иначе артиллерия может накрыть и овраг, где спрятались люди.
Старик-горбун, дикарь, уже ковылял по окраине деревни, опираясь на немецкую трость со свастикой и гербами захваченных городов, а немцы ещё ждали команды Вебера для занятия позиций.
***
Майор Борисов с сержантом Савельевым и парой бойцов -связистов прошли по бесконечным окопам к краю деревни. Здесь утром начнется артиллерийский налет с «Катюшами». После их шквала уцелеть трудно, мощь артиллерии была невероятна.
А потом – атака. Здесь скопились основные их силы.
Сейчас в той стороне стояла мертвая тишина. А здесь в окопах солдаты жили своей мирной, казалось-бы, жизнью. Шутили, переговаривались. Как будто и не ожидался бой не на жизнь, а на смерть.
Разведка сообщала, что враг скопил тут технику и тоже готов к сопротивлению. Под утро встал туман. Да такой, что даже в сильный бинокль не проглядывалась та сторона поля.
Майор Александр Борисов засел в блиндаже. Нужно было ждать, он смотрел на связиста, а тот под взглядом командира, волновался ещё больше. Нервное напряжение не отпускало никого. Майор периодически выходил в окоп и смотрел в ту сторону, где будет бой. Савельев крутился тут же.
И вдруг подскочил связист, протянул трубку.
– Товарищ майор! Вас.
Борисов выхватил трубку, ожидая сообщение о начале артатаки, но это были свои. Связист из соседнего окопа, который находился метрах в трёхстах от них сообщал о каком-то старике.
Что за дела!
Майор с Савельевым рванули туда, бегом по окопу.
Этот старик уже преследовал его. На днях доложили ему, что к ним на позиции приехала какая-то женщина. Она утверждала, что знает Горбуна, утверждала, что она его жена, и что знает даже где его найти.
Борисов отмахнулся, пусть разбирается политрук. А ему не до сказок, не до женщин.
– Смотрите, товарищ майор! – лейтенант отдал майору бинокль, – Правее, вон там, у оврагов. Он с крестом что ли идёт? Он машет нам, машет, – боец изобразил как, – Просит не стрелять. Может поп?
В синей дымке тумана посреди поля прямо на них шёл горбатый старик с большой бородой и во всем белом. В руках он держал какую-то палку, опирался на неё.
Старика иногда скрывал туман полностью, а потом он появлялся вновь в полный свой рост.
– Не-ет, не крест. Клюка у него, просто палка, – разглядел майор, – Дай связь, надо разобраться, дать отбой артиллерии.
Ему уже протягивали трубку.
– Разрешите, товарищ майор, разрешите нам, – Савельев уже подскочил к нему, – Это ж Горбун тот, помните? Я ж мечтал с ним познакомиться. Можно? И узнаем, чего там – в деревне.
– Давай с Малюковым, осторожно только там. И быстро чтоб. Сюда его тащи.
Артатаку приостановили, а Савельев с Малюковым нырнули перебежками в туман поля.
Борисов волновался. Туман сгустился, и теперь не было видно, ни разведчиков, ни старика. Ох и достанется ему за задержку операции!
Что-то долго их нет!
Нервы были уже на пределе, когда вдруг показался Малюков – он двигался обратно. А за ним и Савельев.
– Люди там! В овраге наши. Тетки, старики, дети. Нельзя тут артиллерии. А деревня там, пусть корректируют, – он махнул рукой, отдышался.
– А где старик, почему не притащили?
В окоп спустился и Савельев. Сел на землю, снял каску и заулыбался опять как дурачок.
– Корректируют пусть правее, там наши в овраге, – повторил то, что доложил уже Малюков.
Борисов взялся за трубку, а сам все косился на придурашно улыбающегося Савельева. Координаты сообщили.
– А где старик-то?
– Не нашли.
– Это как это не нашли?
– Туман, – развел руками Савельев, – Но он сказал мне, что в овраге люди, а фашисты в лесу, а не в деревне. Я обернулся, а его уж и нет.
Он поднял глаза на майора и вдруг стал серьезным, и Борисов понял, что Савельев не шутит.
– Я б взял его в разведку, товарищ майор.
А вскоре завизжала артиллерия. В сторону врага понеслись с ревом огненные стрелы, оставляя за собой мощные ярко-белые хвосты газовых струй.
Деревню взяли без боя. Хоть и много было там техники, фашисты были разбиты или бежали.
Проверили все дома и никого не обнаружили, ни скота, ни людей. Вспомнили об овраге.
Борисов с Савельевым вскочили на газик, отправились туда.
Жители села с маленькими детьми и стариками, с козами и курями выбирались из глубокой канавы – оврага. Застыли, увидев автомобиль.
– Ох, родные вы наши, как же ждали-то мы вас, как ждали! – женщины облепили майора и сержанта.
Борисов распорядился стариков и малых детей в автомобиле отвести, а сами они пошли пешком.
– А дед в белой рубахе где? Горбун тут был у вас.
– Горбун? Нету у нас горбуна.
– Так ведь его никто не видит, Горбуна-то.
Жители зашушукались, закричали наперебой. И никто так и не смог ответить, кто собрал их в овраге. Говорили, фашисты лютовать собирались, вот и спрятались они.
И только когда подходили они к деревне, когда высаживали детей, к Борисову подошла старушка с маленьким мальчиком на руках. Взяла за руку, повела в сторону.
Борисов уже спешил, не до шушуканий со старушками ему было, но отошёл, думая, что просить о чем-то будет. Уже думал – кому поручить население. Савельев тоже разговор слышал.
– Сынок. Горбуна этого знаю, где найти. Логово где евонное, знаю. Ранетый он, боюсь не сгинул бы. Рубаха новая, а кровь идёт, пятно уж на весь горб, – они стояли в стороне от всех.
– Что? Какое пятно?
Савельев подскочил:
– Где найти? Скажите, мы найдем.
– Так ведь надо бы найти-то. Он у Михайловки. Там обрыв к реке в лесу. Вот там и ищите. Спас он нас всех от гибели. Прибежал ночью, велел ховаться из деревни. Если б не он, уж и не было бы нас, – старушка перекрестилась.
– Найдем, товарищ майор, ведь так? Только команду дайте, найдем! – казалось, что Савельев готов прямо сейчас бежать на поиски мистического Горбуна.
– А может вы знаете и как зовут его? – Борисов был реалистом, осторожничал.
– Так знаю – дед Егор Ляхов.
Майор было пошёл, но застыл.
– Ляха?
Только сейчас он вспомнил, что именно так – Егор Ляхов и звали его горбатого друга из детдома.
Ляха! Неужели это не мистический старик, а просто Ляха, его друг из далёкого трудного уже забытого детства?
– Ляха? Я знаю его. Сейчас поедем. Найдем!
***
Конца дороги нет и не будет. Казалось, дорога развернулась в обратную сторону. Их вагоны цепляли и перецепляли к разным составам и они ехали то вперёд, то назад.
Софья вымоталась. Хотелось выйти на любой станции и просто уйти подальше от этого поезда, от отупляющего движения, от однообразия и удушливой махорочной вони.
Но нельзя. Там впереди ее ждал Егор.
Она была уверена – нужна ему.
Потому что без нее он вспоминал и чувствовал свою боль, остро чувствовал. И только она умела ее приглушить. Своей любовью, своей лаской. Она нужна была ему.
И она терпела. Мысль о том, что его уже нет, она гнала прочь, гасила, заговаривала воспоминаниями о муже.
Столько прожили вместе. Вот он страшный и сердитый на их свадьбе, вот они бегут от раскулачивания, вот колхозные времена, дети, война… да сколько всего пережили-то вместе.
Неужели … И опять мысли по кругу.
Нужно было доехать до родственницы сватьи Зинаиды, там и переждать, пока наши деревню их освободят.
Когда, наконец, поезд встал на крайней перед фронтом станции, в вагоне поднялась суета, люди облегчённо вываливались на перрон, у Софьи закружилась голова. Она присела на свой чемодан, переждала.
А когда зашла за станцию поняла, что уехать дальше будет не так-то просто
Здесь тоже все было забито, лежали на полу старики и женщины, оставив узкие дорожки-проходы. И очень много военных – они были повсюду.
За дорогу она съела все припасы, которые брала. Да ещё и угощала. Как не угостить, когда мать везёт троих детей.
– Держите! – она протягивала хлеб.
Девочка протянула руку.
– Нет! – мать отвела ее ручонку, – Нельзя!
И дети слушались. Все знали – времена голодные. Нельзя сейчас угощаться. Но в конце пути Нина, утирая слезы, хлеб взяла. И кормила потом детей по кусочку этим хлебом.
И когда на одной станции вдруг прямо перед Софьей вырос обоз с полевой кухней, когда всем стали наливать суп, она ринулась не вперёд за миской, а назад – за Ниной, чтоб позвать ее скорей сюда с детьми. Схватила младшую на руки и бегом, а руки трясутся.
– Дети, дети, дайте детям, – кричала.
И вот наконец у них в руках горячие миски.
Софья тогда окунула лицо в густой пахучий пар – хлебала и улыбалась, глядя, как хлебают суп дети и Нина.
И все же она добралась до родственников Зинаиды. Измотанная, изголодавшаяся, но добралась. Они жили совсем недалеко от линии фронта, в освобожденном уже селе.
На телеге ехала со стариком. Разговорились.
– Горбун, говоришь? Слышал … В избе наши стояли. Ты вот что. Ты в штаб ихний сходи, скажи, мол, жена того самого, горбуна, мол.
– А слышали-то что? Что слышали? – Софья ловила каждое слово старика.
– Так лютует там, говорят. Гробит фашистов твой горбун. Я ведь краем уха и слышал-то…
Штаб она разыскать не смогла: все, к кому обращалась, пожимали плечами — то ли не знали, то ли не хотели говорить. Может принимали за шпионку, думала она.
А потом нашла какой-то воинский пункт. Она так устала от долгих поисков, что ноги ее подгибались, и она тогда смело зашла в будку дежурного и уселась на деревянную скамью.
– Вам что, женщина? – молоденький дежурный опешил от такой наглости.
– Я жена партизана Горбуна. Мне штаб нужен.
И солдатик набрал кого-то по телефону.
Ей ответил густой и вроде бы сердитый голос, а когда она тихо назвалась женой горбуна, он переспросил:
– Жена? А где Вы сейчас?
И вскоре за ней приехал газик. Ее отвезли, наконец, в штаб. А там долго расспрашивали о Горбуне. Так долго, что пришлось звать медиков. Стало ей плохо.
Наконец, ей налили в чашку чай, пить не хотелось, но она, обхватив чашку пальцами, погрела руки, а потом стала пить. От кипятка пахло дымом и порохом.
Ее отвезли домой, вернее к родственникам, записали адрес, велели ждать.
– Это что ж это тебя на таких машинах возют? – Валентина, сестра Зины, испугалась, когда такая машина подъехала к их дому.
– Не знаю я. Ничего не знаю. Егорушка там что-то мой творит. Бедный мой Егорушка … Как же плохо-то ему там!
Ничего о Егоре ей не сообщили, только выспрашивали.
Даже не подтвердили – жив ли…
А сердце чувствовало – одинокий он там, плохо ему…
***
Они искали «логово» горбуна. Несколько солдат обследовали берег у Михайловки. И вот, наконец, нашли. Но нашли только землянку, Ляхи там не было.
Борисов заставлял ещё и ещё раз обследовать берег.
Солдаты промокли насквозь от сырости ив, от тумана, решившего спуститься и осесть именно на них сейчас.
Уже собирались уезжать, но тут Савельев предположил, что не дошел горбун, предложил пойти по реке вниз, к тому месту, где видели они его последний раз.
– Нашли! Нашли, товарищ майор.
Из густоты речных зарослей показались бойцы.
Его несли на плащ-накидке четверо, в том числе и Савельев.
– Живой? – майор бежал навстречу.
– Да, жив! – крикнул Савельев.
Борисов сравнялся с импровизированными носилками.
На них лицом вверх в белой рубахе лежал совсем старый седой дед, голова запрокинута назад из-за большого горба, борода торчит вверх. В руках держит трость с немецким крестом.
Нет, не Ляха. Ему ж и пятидесяти нет, Ляхе-то, а этот совсем старый.
Или …
А когда стали перекладывать его в газик, дед вдруг открыл глаза, резко сел, опершись на трость. На спине растеклось пятно крови.
Все затихли, а он обвел всех сердитым взглядом из-под бровей и зарычал, как зверь. Так неожиданно и страшно, что молоденький солдат наставил на него винтовку.
Савельев винтовку солдата опустил рукой. И протянул руку старику.
– Спасибо! Можно я руку вашу пожму?
Но Егор посмотрел на него равнодушно.
Он и во сне убивал. Защищался и убивал. И сейчас, когда проснулся и увидел наставленную на себя винтовку, уже приготовился убивать опять.
Только, когда понял, что наши, сразу размяк и хотел опять лечь, но горб болел шибко, и он наклонился вперёд и опёрся лбом на переднее сиденье.
И тут услышал:
– Ляха!
Он так и сидел, закрыв глаза, а внутри уже зарождались воспоминания. Так его звал один только человек.
Тот, кто принял его таким, каков он был, горбатым уродом, тот, кто не издевался, как все, а начал дружить, тот, кто морду бил за него, если его задирали, кто делился с ним добытым хлебом. Тот, в честь которого через много лет даже назвал он сына – Сашка. Сашка-бегун из детдома.
Егор поднял голову, посмотрел на статного лысого военного.
– Сашка… – прохрипел.
– Ляха!
И Егор потерял сознание. Он так и не осознал до конца реальность встречи.
Как Борисов гнал газик, как гнал! Как притихли его бойцы, когда орал он на них. Не обижались, понимали – друг детства умирает.
А потом Борисов бегал по развернутому в палатках медсанбату, мешал врачам и медсёстрам.
К потом, когда успокоили его, когда сказали, что старик стабилен, вспомнил:
– Соедините меня с политруком Игнатовым.
Что-то говорили там, кажется, о жене… Какая у него жена, интересно…
Ему, офицеру красной армии, с женщинами не везло. Дважды был женат, и оба раза неудачно.
А Ляха – горбун с детства. А сейчас вообще – старик. И вот те … есть жена, оказывается.
Пока отыскали ее данные, пока разобрались, прошло два дня.
Борисов забегал в медсанбат, но Горбун то спал, то находился в какой-то коме.
– Да что ж он у вас спит постоянно? – Борисов догнал усталого врача, тот вышел из палатки только после операции – халат в крови.
– Кто?
– Горбун, герой наш. Поговорить бы с ним.
– Так он неуправляемый, ваш горбун. Лечиться не хочет, рычит на всех. Медсестры его бояться. И все убежать пытается. Вот и колем снотворное, чтоб хоть перевязки сделать. Не даётся. Пулю-то из горба мы вытащили и ногу выправили, сломана нога. Но у него ещё крупозное воспаление лёгких, тут лечить надо, а он….
Борисов переживал – скоро их переведут. Столько забот сейчас в подразделении!
Доложили – жену Ляхи нашли, уже везли сюда, в медсанбат.
Рванул за ней Савельев. Сам вызвался. Нетерпелось и ему посмотреть на жену Горбуна.
Ожидал, что старушку повезет. А тут …
Стройная, молодая женщина в сером пальто. С длинной косой и волнительной складкой меж бровей. Впору самому влюбиться.
– Как он? Он жив?
Газик трясся по ухабам фронтовых дорог и Савельев не выдержал, спросил:
– А скажите. Вот товарищ майор наш сказал, что горбат ваш муж с детства. Получается …, – Савельев стеснялся, показалось уж больно лезет он в личное, но останавливаться на полуслове было поздно, – Ну, получается вы за горбатого и замуж пошли? Вы такая … Это… Ну, красивая. Так за что полюбили-то?
А Софье не до разговоров было. Она и сейчас бы, как голубка, выпорхнула и полетела впереди машины, лишь бы увидеть его скорее – Горбуна своего, лишь бы …
Но, глядя вперёд на дорогу, ответила:
– Так ведь разве любят за что-то? Если за что-то, так это и не любовь вовсе. А любят … просто любят и всё. Ни на что не глядя.
Савельев прибавил газу.
***
После того, как приехала к Ляхе-горбуну жена, Борисов успокоился и не появлялся в медсанбате неделю. Дела закрутили.
А перед самым отъездом все же улучили они с Савельевым момент, съездить проведать Горбуна.
И не узнали. На кровати сидел совсем не старик. Борода пострижена, глаза сверкают. Нога вот в гипсе. А так, хоть в бой.
И жена в белом халате ещё краше, чем прежде. Палату моет.
Савельев улыбался.
– Ну, вот теперь можно пожать руку герою, – Савельев протянул Егору руку и тот пожал ее, – Айда, к нам в разведку. Давно мечтаю! Товарищ майор – свидетель.
– Не-ет. Горб у меня уж больно приметный. Какой из меня разведчик? – Егор пожалуй впервые шутил над своим горбом прилюдно.
Борисов присел на кровать.
– Не думал я, Ляха, что встретимся, а вот … Ты нам практически сдал целое немецкое подразделение без боя, людей спас.
Егор тоже стал серьезным.
– А я думал, ты привиделся мне. Снился таким же, рыжим маленьким. А теперь уж… А у меня сын тоже Сашка. Учиться сейчас, военным хочет стать.
– Отлично. А ещё дети есть?
– Да, пятеро, только старшая вот погибла… И сын на фронте сейчас.
– А нас дислоцируют вперёд, на запад. С победой ждите! Встретимся ещё обязательно.
А уходя добавил:
– Молодец ты, Ляха. И жена у тебя – красавица. Аж завидно!
И Егор смотрел на Софью не с ревностью, с гордостью смотрел. А она краснела, как девка.
***
А Егор ещё долго воевал во сне. И после войны, и до конца дней своих.
Все воевал, как тогда во сне в медсанбате.
Спал и воевал. Жег, взрывал, убивал. И чудились ему кругом немцы, а он не давался им. Один раз только привиделся вроде Сашка – детдомовских друг. А потом опять – его личная одинокая война.
Он метался на подушке, а когда открывал глаза, пытался бежать. Надо бежать, надо … в продолжении сна. Спасать, защищать и освобождать его землю… А кругом скрежетало железо, текла кровь и горели дома и поля с колосьями. И он среди них…
Но однажды, впервые как раз там, в медсанбате, сквозь пелену сна вдруг увидел Софью.
Она шла по черному горелому полю, а сзади нее горели избы, рваные лоскуты гари носились над землей.
А она смело шла и улыбалась в своей синей юбке в мелкий цветок.
Егор бросился навстречу, закричал, чтоб уходила, чтоб скорее уходила иначе сейчас ее убьют, а она не верила и улыбалась. И рукой махала, мол, оглянись…
И он оглянулся и увидел, что сзади него поле с колосьями, и дома стоят в зелени, и небо синее. А она подошла ближе, за руку его взяла и гладит:
– Егорушка, все хорошо будет. Вот увидишь, все будет хорошо.
И он открыл тогда в медсанбате глаза. И перед ним и правда – Софья. И гладит его по руке на одеяле, гладит.
– Егорушка! Это я. Все хорошо будет. Я приехала. Теперь тут буду, рядом. С тобою буду.
Он огляделся. Где он? Никак больница. И Софья ….
– Софья!
И слезы потекли тогда из глаз настоящие, человеческие. И вернулся он в реальность.
– Где ж жить-то будем, Софьюшка? Я дом-то наш пожег.
– Так это и не ты. Война пожгла. Много она пожгла. И домов, и людей. А дом мы и новый построим. Вот победы дождемся и построим.
И дождались победы, и дом уже был построен, и поля колосились.
Только сны все приходили и приходили. И Софья все шла и шла по горелому полю, а сзади – лоскуты гари. И он все спасал её.
А она, как начинал он метаться и стонать, гладила и приговаривала:
– Егорушка, все хорошо будет. Вот увидишь, все будет хорошо.
***
P.s.
– Ишь ты! Поправили памятник-то, – две пожилые женщины и девочка-подросток стояли возле мемориала погибшим в маленьком поселке.
– Уж давно, Клав.
– А зря…, – ответила Клава сестре.
– А чего, отремонтировали что ли? – интересовалась внучка, которая приехала в гости вместе с бабушкой к родне.
– Так ведь как поставили, так через зиму согнулась звезда-то на палке. Видно тонкую палку сделали, а звезда тяжёлая. Снег да дождь, вот и наклонилась она вперёд. Тогда все сказали сразу – это в честь Егора Ляхова – Горбуна она погнулась, в честь прадеда значит твоего. Он наш герой местный.
Внучка историю семьи знала хорошо.
– Ничего себе!
– Так тогда ведь и не один он герой был, Клав, – Лидия спокойно рассуждала, – и Андрей вот погиб, и Оленька. Как я Оленьку-то жалею, плачу все, – Лида вытирала слёзы.
– Верно! Не один, – соглашалась Клава.
– А я вот думаю и хорошо, что звезду распрямили, – твердо сказала внучка, – Это как будто прадед распрямился. Сами ж говорили, что стеснялся он горба своего. Вот и распрямился теперь. Стал таким прямым и гордым, как памятник этот. Стоит где-то рядом и смотрит на нас с прямой спиной. Гордо смотрит.
***
Друзья, это историю я посвящаю своему деду – Александру Ковшову.
Автор: Рассеянный хореограф