— Нет, Кирюша, не могу калитку открыть! Нет, не заболела и не в больнице, но и не дома. Почему обманываю? Имею я право уехать? Куда? К морю. Да, к зимнему, да к холоду и сырости, а мне нравится. Ах, ты мне не веришь! Погоди!
Лариса Александровна с трудом выкарабкалась из шезлонга и подошла к кромке воды.
— Послушай как оно шумит, как постукивают камешки, — Лариса Александровна поднесла телефон к прозрачной, чистой воде и море, как послушный зверь, громко плюхнуло волной. Лариса Александровна тихонько засмеялась, рукавом вытерла экран и погрозила морю пальцем. — Кирюша, слышал? Правда, хорошо? Нет, умом я не подвинулась. Что с домом? А что? Ааа, ты об этом. Соседка присматривает, хозяйство мое кормит. Как какое? Пес и кот, ну, мышей еще немного, их кот принес. Ты уже спрашивал! Нет, я не спятила и ничего не забыла. Я тебя по…
Не договорив, Лариса Александровна посмотрела на экран и ехидно улыбнулась.
— Трубку бросил, даже договорить не дал! А я ведь мечтала об этом разговоре лет двадцать! Или даже больше! И ни капельки не разочарована. Обычно сбывшиеся желания отдают горечью, но не в этот раз. Можете считать меня мелкой личностью, но я всегда хотела вот так поступить. По справедливости!
Лариса Александровна тщательно устроилась в шезлонге, укрыла колени пледом и мельком глянула на свою соседку, которая, по своему обыкновению, то ли сны наяву видела, то ли обдумывала что-то так тщательно, что сил на разговоры у нее не оставалось.
— Ваш знакомый? — неожиданно спросила соседка. Звали ее Милой («терпеть не могу свое имя — Людмила, никогда меня так не называйте! только Мила и никак иначе!»), была она человеком молчаливым и несчастным. Так показалось довольной отдыхом Ларисе Александровне. Сама она только и делала, что восторгалась абсолютно всем: и холодным морем, и вкусной едой, и, в особенности, тем особым воздухом, который несет в себе ароматы будущего, пока неясного и хрупкого, но уже определившегося.
— Племянник. Приехал на день рождения, а меня дома нет!
— У вас сегодня день рождения? Поздравляю, — вяло откликнулась Мила.
— Нет, не у меня, у Кирюши — племянника. Он всегда приезжал к нам с Ваней — это мой супруг, его уже пять лет как нет — в один единственный раз в году, в свой день рождения.
— Почему?
Мила говорила тихо, неохотно, но Ларисе Александровне, истосковавшейся по общению с новым человеком, и одного вопроса было достаточно, чтобы рассказать о себе, о муже и племяннике абсолютно все.
— Зачем он приезжал? Или почему приезжал только один раз в год? Если вам интересно, я отвечу на оба вопроса.
Мила кивнула, хотя по ее виду было ясно: чужие жизни ее не волнуют, ей бы со своей разобраться. Но почему-то, почти против своей воли, Мила решила выслушать эту бойкую старушку — соседку по комнате. Своей деликатностью и ненавязчивостью Лариса Александровна вполне заслужила полчаса Милиного внимания.
— Вы наверняка обращали внимание на роли, в которые мы так, порой, заигрываемся, что осознаем их фальшь слишком поздно, — начала свой долгий рассказ Лариса Александровна, не заметив, как вздрогнула Мила, — и если роль навязана обществом, с ней очень тяжело, почти невозможно бороться, даже если ты осознаешь свою… скажем, марионеточность, управляемость. Примеров тому уйма, не буду углубляться в эту тему, иначе рассказ надолго затянется. А мне интереснее те роли, которые люди выдумывают сами. И ладно бы сами выдумывали и играли, но они навязывают свои правила и партии другим. Мой племянник Кирюша — яркий образчик навязанной роли, правда, он не осознает этого и, судя по всему, никогда не догадается.
— И какая же у него роль? — Милу заинтересовало начало рассказа. Она ожидала услышать о проблемах в семье, о дрязгах и ссорах, да, скорее всего, об этом и пойдет речь, но Лариса Александровна подошла к своей банальной (а то, что история будет банальна, Мила была уверена, вся наша жизнь — одна сплошная банальность и нелепица) истории необычно. Только за это Мила была готова выслушать длинную исповедь.
— Роль ребенка, которому все всё должны. Знакомо?
— Знакомо, — вздохнула Мила, — моя коллега так считает. Если ей что нужно, премия ли, удобный график, выплачет, выскулит, всех обвинит, но своего добьется. Откуда это в людях?
— Не скажу за всех, а мой племянник перенял эту роль от своей матери — моей золовки, которая, в свою очередь…
— Золовка — это сестра мужа?
— Да. Знаете, расскажу-ка я вам ее историю, чтобы вы не путались и картина была абсолютно ясна, — Лариса Александровна поправила плед и, глядя на ленивые, лишь притворяющиеся слабыми, волны, заговорила медленно, тщательно подбирая слова, словно была на исповеди.
— Моя свекровь — женщина властная, сильная, работала завучем в школе. Боялись ее, но и уважали, и любили. И произошла с ней однажды история, изменившая многие жизни. Представьте: маленький город, где все друг друга знают, зима, вечер, мороз, автобусная остановка, на которой ждет автобуса девчонка — первокурсница. Она приехала домой после первой сессии и тут же побежала в гости к любимой учительнице.
— К вашей свекрови?
— Да. Наверное девчонка — вчерашняя школьница — рассказывала о студенческой жизни и благодарила за знания, я не знаю, да это и не важно. Главное же в истории то, что девочка засиделась в гостях и опомнилась, когда уже стало совсем поздно. Побежала на автобус, слегка замерзла, конечно и наверняка ей очень хотелось поскорее добраться до дома, почитать перед сном интересную книжку и лечь спать. Но судьба приготовила ей испытание на человечность.
— А как звали эту девочку?
— Не знаю, она лишь статист в моем рассказе. Потерпите немного, я уже подхожу к самой сути. Так вот, когда девочка уже увидела светящиеся фары автобуса, к остановке подошла какая-то женщина. Девочка и не посмотрела бы на нее, если бы не детский крик. В руках у женщины был кулек с младенцем. То ли мамаша младенца слишком сильно тряхнула, то ли он просто был голоден, но ребенок плакал так сильно, так страшно, что девочка не выдержала и сказала незнакомке, чтобы она не кричала на младенца, а попыталась понять, на что он жалуется, может быть он хочет есть или весь промок. «Какая же вы мать? Вам совсем не жаль эту кроху!» «А ты, как я посмотрю, жалостливая очень, да? На, выясняй, что ей надо!» Женщина впихнула орущего младенца девочке в руки и словно испарилась, убежала в темноту и мороз. Девочка было бросилась за нерадивой мамашей, но та исчезла во мраке. В это время подошел автобус, а девочка, растерянная, испуганная, стояла с младенцем на руках и не могла понять, а что же ей делать? Куда идти?
— Кажется, я догадываюсь. Она вернулась к своей учительнице, то есть вашей свекрови.
— Да. Прибежала заплаканная, испуганная, с орущим младенцем на руках. И знаете, что произошло? Едва свекровь взяла в руки этот вопящий комочек, ребенок тут же умолк, словно понял, что наконец-то попал в надежную, любящую семью.
— А мать, настоящую мать пытались найти? Вы сказали, что городок был маленький, значит…
— Пытались, безусловно пытались, но ни малейшего следа не смогли сыскать. Мамаша была наверняка не местная, точного ее описания не было, ведь девочка лишь мельком посмотрела на нее.
— А метки на пеленках?
— Ах, Мила! Это не роман и не детектив! Какие метки! Обыкновенные пеленки, распашонки, а в них голодный младенец. В общем, мать так и не нашли, а моя свекровь приложила огромные усилия, чтобы удочерить найденыша. Это было сложно, но в маленьких городах и законы немного по-другому работают.
— Вы все время говорите о свекрови. А муж у нее был?
— Да, когда-то был. Он ушел из семьи, а потом и из жизни. Темная история, не о ней разговор. К моменту удочерения, моему будущему мужу — Ване — было десять лет. Обрадовался ли он сестре? Очень! Как он сам мне рассказывал, он вмиг почувствовал себя взрослым, мужчиной, на чьих плечах лежит ответственность за семью. Он и до этого немного подрабатывал на почте и приносил в дом деньги.
— В десять лет? Но это же противозаконно!
— Ах, Мила! — повторила Лариса Александровна. — Что же вы как ребенок, ей Богу! Все было не официально, конечно же.
— И он работал по собственному желанию?
— Да, представьте себе. Таким его воспитала мать, очень серьезным, очень ответственным. А уж после прибавления в семействе, у него словно крылья выросли. Над ним смеялись, а он бежал домой, чтобы погулять с сестренкой, помочь ей с уроками, даже институт он заканчивал заочно, чтобы не оставлять семью.
— Вы описываете идиллию.
— Нет, Мила. Их не бывает, вы и сами это прекрасно знаете. В семье мужа ужасным было то, что моя свекровь так старалась показать приемной дочери, что она любит ее также, как и родного сына, что постепенно, она полюбила ее намного больше, а Ваня понемногу уходил в тень, становился почти прислугой и мальчиком на побегушках, считалось, что он сильный, он сам себе пробьет дорогу, он не имеет права жаловаться и просить о помощи.
— Девочке сказали, что она не родная? Зачем?
— Мила, Мила. Они жили в маленьком городе, где все друг про друга знали. Было бы лучше, если бы ребенку нашептали правду соседки или бабки-сплетницы? Нет, именно это было мудро и правильно. Ненормальная любовь и роль девочки, которой все всем обязаны только потому, что когда-то ее бросила родная мать, вот это и искалечило судьбу моей золовки. Да, что же я так безлико. Ира, ее звали.
— Звали?
— Да, она уже умерла. Онкология. Знаете, сейчас пишут, что это страшное заболевание бывает от сильной обиды. Думаю, в случае с Ирой это правда. Она настолько злилась на свою биологическую мать, что не замечала, какую прекрасную жизнь ей подарила судьба. Зачем, вот скажите мне, зачем вспоминать то, что было в самом начале? Бросили ее, да, верно, но всю сознательную жизнь она была абсолютно здорова, сыта и одета, ее любили. Еще как любили! Мой Ваня ее обожал, боготворил! Сколько раз я к ней ревновала, ревела в подушку. Помню, привезла мне подруга из Москвы шикарные туфли. Одинаковые купила себе и мне и все смеялась, говорила, будем мы как две сестры в одинаковых туфельках щеголять. И черт меня дернул привезти те новые туфли к свекрови (мы ездили к ней гостить каждый год, вот я и решила похвастаться обувкой). Мне сразу же было сказано, что в библиотеке (я всю жизнь проработала библиотекарем) все равно в чем ходить, а Ирочке очень нужны эти туфельки. Ванька их у меня почти насильно отобрал. А знаете, что самое противное? Нога у Ирочки была больше моей, не намного, на полразмера. Золовка, прекрасно видя, как я расстроилась, втиснула ноги в туфли (совсем как злые сестрицы в сказке) и сделала вид, что они ей прекрасно подходят!
— А вы? — Мила заволновалась. Чужая история, живая, волнующая, хоть и древняя, захватила ее.
— А я ревела. Ванька мой меня утешал, обещал купить у спекулянтов туфли еще красивее, купил, кстати, не обманул. Говорил, что у Ирочки душа трепетная, нежная, родная мать ее бросила, пожалеть Ирочку надо.
— А вы? — снова спросила Мила и не удержалась:
— Сколько же жалеть себя можно? И что за глупость, пережевывать события столетней давности! А жить когда?
— Вы повторяете мои слова, — грустно улыбнулась Лариса Александровна. -Впрочем, я ей говорила примерно то же самое. Ира жаловалась на меня Ивану, на мои бездушие и жестокость, как она говорила, а Ванька злился. Мы ругались, и он все убеждал меня, что Ирочка — особенная, к ней подход нужен.
— С розгой подход. У меня даже руки зачесались, хотя своих мальчишек я ни разу пальцем не тронула.
Лариса Александровна вздохнула.
— Бог с ней. Зря прошлое ворошу, мертвым покоя не даю. Тоже никак не могу всех простить. Считайте, это моя исповедь. Закончу рассказ и разом всех отпущу. А знаете, ведь не зря говорят: Бог простит. Человеку ведь это не дано, я только недавно поняла. Обида и прощение — это почти одно и то же. Из одной плоскости чувства. А надо над ними подняться, вот тогда и станет легче. Всем. Да, так вернусь к Ирочке. Потревожу еще ее дух. Как вы уже поняли, росла эта трепетная лань противной, эгоистичной девицей, уверенной в том, что ей все всё должны. Если бы мой Ванька хоть раз сказал ей «нет», может быть она бы и задумалась? Не знаю, такой вариант тоже нельзя исключать. Но увы! Этого волшебного слова она никогда не слышала.
— А что она с теми туфлями сделала?
— Хм, не знаю. Может быть продала или свекровь их носила. Я не помню. Это же мелочь, действительно мелочь.
— Которая вас сильно расстроила.
— Да, что самое неприятное, в такие моменты я очень хорошо понимала, что мой любимый муж не на моей стороне, что если ему придется выбирать: или мать с сестрой или я, он выберет их. А уж когда Ирочка родила, Ваня превратился в истеричную наседку. — Лариса Александровна вдруг замолчала.
— Если вам больно это вспоминать, не надо, не рассказывайте, — тихо сказала Мила.
— Вы правы, больно. Но не эта ли боль очищает душу? Не она ли необходимая часть исповеди? Вы ведь отпустите мои грехи, Мила?
— Отпущу, если вы отпустите мои, — отшутилась Мила, но Лариса Александровна серьезно и строго вглядывалась в лицо собеседницы, словно пытаясь понять, а смогут ли они вдвоем собрать все грехи в один мешок и вытряхнуть их в студеное море.
— У нас с Иваном детей не было. Вроде бы здоровы оба были, а вот не получалось род продолжить. Врачи руками разводили, гадалки и ворожеи чушь всякую несли про проклятие рода. Ах, это я сейчас так насмешливо говорю, а тогда верила всем, лечилась, порчу снимала. Только вот родителями мы так и не стали. Ванька мой очень переживал, говорил «взять бы на руки свое дитя и умирать не страшно». Ну и конечно же, когда родился Кирилл, он решил стать самым лучшим дядей, почти отцом.
— А настоящий был?
— Был да сплыл. Не выдержал Иру. Как в таких случаях говорят, даже адреса не оставил, и ребенком абсолютно не интересовался. А знаете, я уже и не припомню, знал ли он вообще о сыне, может быть ему ничего не сказали? Хм, как интересно. Я всегда думала, что у меня отличная память, оказывается есть вещи, которые я напрочь забыла. Впрочем, это и не особенно важно. Мой Ваня заменил Кирюше отца. И это не красивые слова. — Лариса Александровна помолчали и неожиданно спросила:
— А знаете, почему наш брак не развалился? Нет, конечно, откуда вам знать! Мы бы обязательно разошлись, всенепременно, если бы не Ванина профессия.
— Ваш муж был психологом?
— Вы немного не с той стороны подходите к вопросу. На самом деле не важно, кем он работал, главное, мы были зависимы от этой работы и переезжали с места на место.
— Он был военным?
— Инженером-строителем. Работал на больших объектах, вот мы и колесили по стране.
— Но почему…
— Если бы не работа, Ваня бы вернулся в родной город и распростер свои крылья над матерью, сестрой и племянником. А мне бы места не хватило.
— Но он любил вас.
— Их он любил сильнее и, как я думаю, считал именно ту семью своей. Нет, Мила, не хмурьте брови, не судите меня. Я догадываюсь, о чем вы думаете. Никакие ультиматумы я не ставила. Не было такого: или они, или я. Просто их было слишком много в нашей жизни. Их нужд и проблем, желаний и радостей. Мой Иван разрывался, словно пытался жить и с женой, и с любовницей.
— Как страшно. Мне жаль его.
— Мне тоже его было жаль. Но… нет, я не буду продолжать.
— Но вы думали о себе.
— Да, наверное.
Они замолчали.
— Думаю, моя исповедь закончена. Обиды вытащены под это серое, неприветливое небо, проветрены и, смею надеяться, утоплены в море. Нет их больше!
— Подождите! Но вы так и не рассказали про день рождения племянника. Так не честно! — Мила рассердилась.
— Вы как ребенок, у которого отобрали кусок торта.
— Надкусанный, между прочим! Я только распробовала вашу историю, а вы говорите, что она закончилась!
— Извольте, хотя рассказывать особо нечего, все уже и так понятно. Кирилл рос точной копией своей матери: избалованный, вздорный, считающий весь мир своим должником. Он снисходительно принимал любовь и обожание Ивана. Кривил губы, когда, как ему казалось, подарки были не очень щедрыми, клянчил деньги и…
-… вел аморальный образ жизни? Простите, не хочу вас обидеть, просто само вырвалось.
— Почти угадали, Мила. Все так и было. Знаете, меня унижало это его потребительское отношение к нам, и было очень обидно за мужа, который упорно ничего не хотел замечать. Кирилл появлялся у нас крайне редко, как вы уже догадываетесь, раз в год, в день своего рождения. После смерти моих родителей мы поселились в их доме, а золовка настояла, чтобы мы приютили Кирилла на время его учебы в институте. К счастью, строгость Ивана быстро племянника отвадила, и он пять лет жил в общежитии, кое-как закончил ВУЗ, тут же женился и уехал за тридевять земель, потом развелся, к матери возвращаться отказался и поселился в нашем городе, поближе к Ивану и его хорошей зарплате, а потом и пенсии. И вот, как я уже и сказала, виделись мы с ним по-родственному ровно один раз в год (за деньгами он забегал к Ваньке на работу часто, очень часто, Ванька без дела не мог сидеть и устроился в городскую архитектуру), в день рождения племянника. В этот день он приезжал к нам с большим, сладким тортом, сам же его съедал (он все никак не желал помнить, что у меня диабет, а у Ваньки повышенный холестерин, и это сладкое безумие могло довести нас до больничной койки), рассказывал о своей горемычной жизни (все его обижают и не ценят), выслушивал Ванины советы, утирал скупую мужскую слезу умиления (это сарказм, конечно), дожидался, когда Ванька торжественно вручит ему солидную сумму денег и убегал.
— И ваш муж не понимал, что его используют?
— Нет. Любовь слепа, как вы сами прекрасно знаете. Я пыталась раскрыть глаза, объяснить, растолковать, но у меня не получилось, и я смирилась. В конце концов, эти редкие встречи делали Ивана таким счастливым. Зачем нужна эта правда?
— А вы были счастливы?
— Да, вполне. Просто я рассказала лишь об одной стороне своей жизни, но были и другие! А сейчас я осталась одна. Родных у меня нет, вот только Кирилл. И знаете, когда я представила, что он приедет сегодня в гости с этим своим тортом, как будет говорить лишь о себе, как мне придется его слушать… я поняла, что не вынесу все это.
— И вы решили убежать.
— А почему бы и нет? И у меня получилось! Всегда хотела побывать на побережье зимой, когда берег пуст и тосклив, когда море чистое и отстраненное. А вы, Мила? — неожиданно спросила Лариса Александровна. — Вы что здесь делаете?
— Вы хотите услышать мою исповедь?
— Если только вы сами этого пожелаете.
— Не знаю, возможно. Холодно уже. И ужин скоро. Пойдемте?
Всю дорогу до дома отдыха, в котором и жили Лариса Александровна и Мила, Лариса Александровна, освободившись от тяжкой ноши прошлого, весело щебетала, пытаясь развеселить Милу или, хотя бы, отвлечь ее от тяжелых мыслей.
— Какие проблемы могут быть у такой молодой и красивой женщины? Вы же такая хорошенькая! У вас все должно быть прекрасно! — увещевала Милу Лариса Александровна, совсем забыв с какими проблемами она сама сталкивалась, когда была так же молода и привлекательна.
— Какие проблемы? Банальные. Не будете осуждать?
— Что вы, Мила. В мои годы либо осуждаешь все на свете, даже саму жизнь, либо просто наблюдаешь и думаешь. Я выбрала второе.
— Я влюбилась.
— Но это же прекрасно! Что может быть…
— Я влюбилась будучи женой и матерью. В другого человека, понимаете?
— А он?
— Он тоже меня любит и зовет замуж.
— А вы?
— А я приехала сюда подумать. Что мне делать? У меня прекрасная семья, дети, любимый и любящий муж. Да, я люблю его, я их обоих люблю, но по-разному. Что мне делать?
Лариса Александровна помолчала, взяла Милу под руку и вздохнула.
— Я не могу сказать, что вам делать. Знаете, подумайте вот о чем: вы говорите, вы любите их по-разному. А так ли это? Просто у вас разные стадии любви. С мужем все привычно и обыденно, а с другим — пылкая страсть начала отношений. Но дальше… Я как-то раз услышала странное, как мне тогда показалось, размышление: когда мы стоим перед выбором, его, на самом деле, нет. Представьте себя на детской карусели. Весь ваш выбор состоит в том, поменять ли синюю лошадку на зеленую, не более того. Карусель остается прежней.
— Глупость какая-то.
— Возможно, но вы подумайте. Сравните своих любимых. Не удивлюсь, если они очень похожи друг на друга.
Мила фыркнула, выдернула руку и быстро пошла по берегу. Лариса Александровна вытерла слезы и посмотрела на море — мудрое, безразличное, властное.
На следующий день они помирились и две недели наслаждались отдыхом, не вспоминая свои исповеди и проблемы. Накануне отъезда обменялись адресами и пообещали друг дружке встретиться в следующем году в этом же доме отдыха.
— Мила, вы мне напишите, что решили? И прошу, подумайте над моими словами! — робко попросила Лариса Александровна, а Мила фыркнула, как в тот день, и они снова чуть было не поругались, но быстро опомнились и попрощались тепло и сердечно.
А через месяц, в канун Рождества, Ларисе Александровне принесли посылку от Милы. В нарядной коробке лежала пара прелестных бежевых туфель мягкой кожи и открытка. «Коней на переправе не меняют», — вот и все, что было написано.
Оксана Нарейко